Псалмы Ирода - Фриснер Эстер М. - Страница 69
- Предыдущая
- 69/105
- Следующая
Его рука между ног Бекки ощущалась ею как нечто неудобное, мешающее. Внезапно Адонайя заспешил, как спешит нетерпеливый ребенок, которому дали давно обещанную игрушку. Она почувствовала, что он вошел в нее. Боли не было.
«Видишь, мама, ты была неправа. Это вовсе не больно». Странная, полубезумная тень улыбки скривила ее губы. Она примет этот ужас, что обессилил ее, эту тяжесть, придавившую ее тело, это вторжение в ее недра, она примет это и превратит в повод для смеха. Этой шуткой она поделится с мамой — не с Хэтти, а с той мамой, которую Бекка когда-то любила. Хэтти живет, а та — другая — давно умерла, поэтому придется ловить призрак той матери где-то среди теней, чтобы кинуться всем своим измученным телом на пол, прижать призрак и поделиться с фантомом своими женскими секретами.
«Мама, зачем же ты так пугала нас рассказами о том, как больно это бывает впервые? Я ведь вообще ничего не почувствовала!»
И дух ее мамы тепло ей улыбнулся: «Ну, девочка, это потому что он тебя очень любит».
А вот это было смешнее всего. Ей так хотелось, чтоб был еще кто-то, кто смог бы посмеяться вместе с ней над такой отличной шуткой. Интересно, а Джеми нашел бы ее смешной? Ей пришлось до крови закусить губу, чтобы удержаться от громкого смеха.
Она заставила себя зрительно прокладывать дорожки сквозь лисьи волосы Адонайи, а потом попыталась связать все то, что он делал за прошедший день, с запахом, который исходил от его тела: «Запах древесного дыма… это значит, что он был возле кухни, а может, в роще… везут ли они убитых старух тем же путем, что и убитых детей?.. Котлы, пожалуй, слишком малы… Пища… разная… Наверняка он проверял зимние припасы…» Литания этих умозаключений уводила Бекку все дальше и дальше от той реальности, которая нависала над ней. Ее истинная сущность не имела ни плоти, ни костей, которые можно было бы унизить. Ее истинная сущность была так же далека от власти Адонайи, стремившегося подчинить ее, как и луна.
А он содрогался всем телом и рывками втягивал в себя воздух. Новый запах оскорбил ее обоняние. Когда он скатился с нее, она продолжала все так же смотреть в потолок. Она старалась создать лабиринт из рисунка древесных волокон на мощных балках, чтоб скрыться в его центре. Адонайе там никогда не найти ее.
Громада Адонайи возникла в поле ее зрения, разрушив все возведенные Беккой стены. Она закрыла глаза, чтоб не видеть его, но он рывком поднял ее на ноги и так встряхнул, что ей невольно пришлось взглянуть на него. Ее колени, видимо, сделаны из ваты.
— Что, не так страшно, как ты думала, а? Но в следующий раз я не потерплю твоих дурацких причуд. Девственница — еще туда-сюда. Ты сладенький кусочек, но у меня бывали и послаще. Если ты знаешь еще что-то, что может сделать тебя приятнее для мужчины, то я желаю, чтоб ты мне это показала. И побыстрее.
Он отпустил ее руки. Голова кружилась, и Бекка подумала, как странно, что ноги все-таки ее держат. Она попыталась сделать шаг, но тут же споткнулась, так что Адонайе пришлось подхватить ее, чтоб она не грохнулась на пол.
— Эва! Полегче! Ты скоро придешь в себя — может, через час, может, раньше. Порция, что я истратил на тебя, совсем крохотная. Видишь, уже и прежний цвет кожи возвращается.
Ее глаза последовали за его взглядом, ощупывающим ее тело. Все, что он оставил на ней, была распахнутая измятая блуза, спустившиеся вязаные чулки и туфли. Она засмеялась прыгающим сухим смехом, за которым не слышалось даже капли человеческого веселья.
Адонайя внимательно оглядел ее и покачал головой:
— Ну это уж чересчур!
Она не могла остановиться и хохотала до тех пор, пока не упала на грудь Адонайи, ухватившись руками за его рубашку. Он снова поставил ее на ноги, проявив столько же заботы, как если бы она была куклой, вырезанной из дерева. А она все еще смеялась, хотя по ее исцарапанным и покрытым ссадинами щекам уже текли слезы и она чувствовала, что они жгут ее, как маленькие раскаленные шарики.
Этот смех изменил Бекку сильнее, чем окаянная булавка Адонайи. Сквозь мокрые от слез ресницы она видела, как выражение его лица меняется от удивления к тревоге, от тревоги к недоумению, пока наконец он не уставился на нее с неподдельным ужасом.
Может, он решил, что она сошла с ума? Бекка знала — о таких случаях ходило множество рассказов. Сумасшествие иногда заразительно, в этом отношении оно ничуть не лучше больных легких. Теперь у нее было хоть и слабое, но все же орудие мщения, и она с радостью за него ухватилась, можно сказать, обеими руками. Она заставила себя хохотать еще громче, пока комки звуков, вылетавшие из ее груди, не стали походить на ревущее пламя, знаменующее конец мира. Она взывала из самых дальних, самых потаенных глубин души, из темно-багровой массы своего раздавленного сердца, чтоб ее безумие превратилось в огонь, который поглотит их обоих. Она хохотала и молилась так истово, что ей померещилось, будто она уже видит это пламя, а за ним — раскрытые объятия Джеми, ждущие ее.
Но ничто не ответило на ее молитву. Ничто, кроме молчания. Адонайя что-то бормотнул насчет того, что пришлет за ней позже, и выскользнул из комнаты. Бекка услыхала, что за ним звякнула щеколда, и поняла, что ее смех был недостаточно громок, но зато ее безумие оказалось сильнее тупой силы Адонайи. Она откинула голову назад и позволила слезам оросить ее виски. На вкус слезы были солоны, и к соли примешивался резкий металлический привкус крови. В памяти вертелись обрывки каких-то женских рассказов. На красном раскаленном фоне закрытых век мелькали картины, рожденные ритмично произносимыми фразами:
«И теперь, когда Господь увидел, что женщины все больше утверждаются в своей гордыне и именуют себя вершительницами жизни и смерти в Его собственных владениях, Его обуял гнев».
Тогда в спальне, где Рэй рассказывала эту историю, ярко горели лампы. Бекка представляла себе этих женщин далекого прошлого, одетых в сверкающие одежды, способные соперничать с радугой. Они торжественно шли по улицам города, блистающим золотыми башнями и легкими воздушными дворцами. И даже тогда, хотя Бекка и знала, что грешно изображать зло с красивым лицом, она рисовала себе этих женщин писаными красавицами.
«И точно так же, как было с Рахилью, из-за того, что они не желали слушаться добрых советов. Он запечатал их недра, и те, что раньше беременели с каждым новым оборотом луны, теперь могли понести лишь по милости и соизволению самого Господа Бога не раньше, чем пройдет год. И теперь от женщин уже не зависело — говорить им да или нет. Они были унижены в своей слабости».
Светящиеся наряды исчезли, прекрасные лица исказились плачем и жалобами. Бекка содрогалась, слушая повесть об их падении, ее охватывала дрожь от предвкушения тех слов, которыми должен был завершиться этот рассказ.
Это случилось в Голодные Годы…
Ветер мчал на своих крыльях призраков, рушил воздушные башни, дышал липкой черной пылью, посыпая ею золотые шпили. Рэй говорила это так (а рассказ никогда не менялся и повторялся слово в слово), будто неистовый призрак тех ужасных годин был монстром, рожденным в последние мгновения жизни этих противоестественных женщин.
«И мужчин Он тоже сурово наказал, ибо отвратили они взор свой от Его заветов, перестав делать различие между мужчинами и женщинами, и мерзость эта распространилась по всей земле. И Господь решил испытать их, чтобы каждый мог занять надлежащее ему место — и мужчины, и женщины. Поэтому Господь запечатал недра Земли так, что не рожала она больше, и отворил он врата для морей, и поднялись их воды, и ослабил он цепи молний…»
Бекка рухнула на колени и сжала руками низ живота, будто хотела выдавить из собственного тела семя Адонайи. Лица порочных, гордых и грешных женщин, из-за которых Господь обрушил свой гнев на все грядущие поколения, проносились перед ее глазами, сливаясь в пламенный хоровод. Петля, изготовленная из крошечных черепов, давила ей на виски — там, где билась голубая жилка.
— О Боже, — стонала она, пытаясь сорвать с себя невидимые узы, безжалостно царапая острыми короткими ногтями свои запястья и саднящие внутренние поверхности бедер. — О Господи! — Но крик, как и стон, остался без ответа.
- Предыдущая
- 69/105
- Следующая
