Ген поиска (СИ) - Мадоши Варвара - Страница 23

Не думаю, что шеф не догадался, что я подслушиваю: он же видел приоткрытую дверь и понимал, что не настолько я выведена из строя, чтобы ничего не слышать и не понимать. Скорее, он не имел ничего против того, чтобы я узнала подоплеку событий.

— Дмитрий, — шеф сразу взял быка за рога, — это дело деликатное.

— Да уж я понял, — проговорил Пастухов не очень довольным тоном. — По тебе видно было, что ты что-то утаиваешь, хитрый ты котяра!

— Не то чтобы так уж и утаиваю… кое до чего любой догадается, если будет держать глаза и уши открытыми при осмотре этой лаборатории. А кое о чем даже тебе лучше не знать.

— И о первом секрете мне стоит людей предупредить, чтобы не болтали? — спросил Пастухов. — Понятненько. Ну, давай детали тогда.

И шеф начал разливаться соловьем.

По его словам выходило, что лаборатория Златовского слишком хорошо оснащена, да еще и находится на территории принадлежащего городу заповедника. Ну нельзя было вырезать столько пещер в скале так, чтобы смотрители парка этого не заметили! А раз так, значит, либо Соляченкова гораздо глубже оплела своей сетью Городской совет и городскую администрацию, чем казалось до сих пор… либо город сделал заказ Златовскому. Тайно, но вполне официально.

— Заказ на что? — поинтересовался Пастухов.

— Как на что? На суперсолдата, конечно… или на супероружие. Причем сделан этот заказ был давно, задолго до падения Соляченковой. Вероятно, еще до того, как они свою кофейную плантацию высадили. Сам понимаешь, такие эксперименты быстро не проводятся и немедленных плодов не дают.

— А зачем им тогда плантация была нужна?

— Подозреваю, потому что город финансировал их недостаточно. Как это всегда бывает с государственными проектами. Но в то же время покровительство сильных Необходимска давало ему хорошую защиту… — Мурчалов вздохнул. — Ладно, это все подозрения. Очень серьезные подозрения, если судить по лаборатории и всему остальному, но не более того… И еще мне вот что интересно. Златовский обмолвился, что хотел кому-то что-то продать. Как я понимаю, свой проект. Вот мне интересно — кому? Городу или иностранным инвесторам?

— Я проверю, — пообещал Пастухов.

— Будь осторожнее, Дима.

— Я всегда осторожен.

На это шеф только фыркнул, совершенно по-человечески.

Пастухов нас покинул, а шеф зашел ко мне в комнату и бесцеремонно прыгнул на кровать.

— Про какой второй секрет вы ему не рассказали? — спросила я. Мысли ворочались слишком медленно, чтобы я догадалась сама.

— Про маленьких осьминожков, конечно, — сказал Мурчалов. — Вы были не в том состоянии, чтобы расслышать. Они ведь потенциальная угроза для безопасности города. Орехов настоял на том, что их необходимо уничтожить. Савин, Анисимова и Геворкян его поддержали, хотя Сарыкбаев изо всех сил возражал. Но Орехов уладил вопрос с ним. Возможно, деньгами.

Сарыкбаев не показался мне генмодом, с которым можно уладить вопрос деньгами, но все возможно, конечно же.

— И что, вы их убили? — мне вдруг стало очень горько.

— Орехов взял это на себя, — ответил шеф.

— А почему нельзя об этом рассказывать Пастухову?

— Да вот уж нельзя, — ответил шеф, почему-то довольно сердитым тоном. — Подумайте, может, догадайтесь.

Но я ни о чем не догадалась.

Я спала, и снилось мне, что Марина открыла вожделенную школу на Ореховские деньги, и во дворе этой школы — несколько бассейнов с прозрачной морской водой. И что моя подруга сидит на краю одного из них, а на коленях у нее маленький осьминожка. И Марина говорит: «Как мне тебя воспитывать, ума не приложу! Ты ведь не теплокровный, а я даже плавать не умею!»

Странные это были похороны. Роскошные — Медицинская академия не поскупилась и арендовала для поминок целый банкетный зал, где все было затянуто черным крепом и официанты разносили вино и закуски с подобающе скорбными лицами, — но странные.

Во-первых, никто не ездил на кладбище, так как не было тела. То есть совсем не было. Дело в том, что от Матвея Вениаминовича Рогачева, профессора Медицинской академии и выдающегося ученого от медицины, остались только рожки да ножки, словно в детской песенке: уважаемого доктора наук съел плод разнузданных генетических экспериментов одного злого гения. И это было, с одной стороны, очень грустно, с другой стороны, так и норовило вызвать у меня истеричный смешок. И, кажется, не у одной меня.

Но почему, спрашивается, нельзя было бы отдать последние почести хотя бы этим рожкам да ножкам?

Потому что их передали на нужды любимой кафедры профессора: оказывается, при жизни он завещал свое тело науке. Мой шеф цинично заметил на это: «Ну что ж, наука его и сожрала».

Эта шутка Василия Васильевича также не позволяла мне настроиться на скорбный — то есть скорбный в должной мере — лад.

Во-вторых, никто из присутствующих на поминках не мог, как ни старался, сказать про профессора Рогачева ни единого доброго слова. И я понимала, почему. Обычно ругать генмодов по их видовой принадлежности считается крайне дурным тоном, однако свет не видывал существа, к которому определение «козел» подходило бы так точно!

Максимум, что могли сказать о нем уважаемые коллеги, один за другим поднимаясь на трибуну: «…Отличный специалист… светило медицины Необходимска…»

На этом фоне отличился доцент Сарыкбаев, с которым мы познакомились во время той же переделки, когда погиб Рогачев. Встав передними лапами на трибуну и дождавшись тишины, генпес проговорил:

— Многое можно сказать о докторе Рогачеве, но одно ясно — мир он видел четко и реалистично. Я тут заметил, что у нас как-то не принято говорить о шокирующих обстоятельствах его гибели — ну, что его съели по ошибке, приняв за обычное животное. Но что бы сказал на это сам Рогачев? Да ни малейшего значения он бы этому не придал! Разве что посмеялся. Может, еще желчно этак добавил, что все мы животные, и что разумные существа жрут друг друга куда циничнее, чем неразумные.

По залу прокатились шепотки, кто-то сдержанно хихикнул, кто-то сказал негромко: «Да, очень точно подмечено!» — но никто не решился последовать примеру похвальной искренности. Наоборот, все выступающие как-то сразу начали лить елей, вспоминая, каким внимательным и чутким научным руководителем был Рогачев, каким замечательным диагностом, когда ему случалось работать в клинике…

Если бы не твердо вбитые в пансионе для благоразумных девиц правила поведения на публике, я бы, наверное, зевала во весь рот. А так просто стала игнорировать выступающих и думать о предстоящей свадьбе.

Да, свадьба — это была третья причина, из-за которой эти похороны казались мне странными! Она должна была состояться уже на следующий день, а, согласитесь, это немного необычно — отправиться на свадьбу сразу после похорон.

Но, как сказал шеф, «уж лучше так, чем наоборот».

Сюрреализма последнему обстоятельству добавляло то, что жених и невеста также присутствовали на поминках, сидели за одним столиком со мной и с шефом. Никифор Орехов, миллионщик и богатейший пока-еще-холостяк Необходимска, в строгом черном костюме с серой жилеткой из дорогущего шелка с еле заметной полоской, и его невеста Марина Алеева, моя лучшая подруга, в обычном сером поплиновом платье «на каждый день», но с черной повязкой на рукаве и черным воротничком. «У меня нет средств заказывать себе траурный наряд, — сказала она мне пару дней назад, — а повседневных черных платьев, в отличие от тебя, у меня не водится, потому что черный мне не идет». Тут она не совсем права: Марине с ее белой кожей и золотыми кудряшками пойдет решительно что угодно. Но ее дело.

Да, Марина с Ореховым решили пожениться! И довольно поспешно: познакомились они в июне, во время все того же дела на пароходе, потому что я пригласила Марину на устроенную Ореховым увеселительную прогулку. А сейчас стоял всего-навсего сентябрь. Поскольку свадьба самого видного жениха Необходимска, разумеется, немедленно стала достоянием городских сплетен, общественное мнение сходилось на том, что за скоропалительной свадьбой последует и скоропалительное рождение первенца — через полгода, а то и месяцев через пять.