Прощай, предатель! (СИ) - "Гайдэ" - Страница 15

— Ладно, сделаю, — трубка тяжело вздыхает и мстительно напоминает мне: — Значит, будем в расчете за должок, так?

— Без проблем. Считайте, что ваши подвиги на парковке моего супермаркета нам обоим приснились.

— Договорились. Весьма рад нашему... э-э... сотрудничеству.

Пока водитель сворачивает с дороги перед темным зданием роддома, я быстро связываюсь с начальником службы безопасности. Даю отмашку стереть записи пьяной драки уважаемого в городе врача, который в прошлом году напал на дружка своей любовницы прямо перед камерами парковки, а потом замял это дело денежной компенсацией пострадавшему. Но о камерах центрального супермаркета никто и не подумал вспомнить.

Я криво усмехаюсь.

В моем видеоархиве немало вот таких маленьких безобидных свидетельств чужих грешков, на которые я предусмотрительно закрываю глаза. Направо-налево никогда ими не размахиваю — это надо быть либо идиотом-самоубийцей, либо шантажистом под крышей криминала, вроде юриста Буйхана Оглымова. Но в редких случаях я этим нагло пользуюсь. Как сейчас, например.

В проходной меня встречает испуганная чем-то пожилая дежурная медсестра. А может, и санитарка. Смотрит на меня, как на огненного дьявола, ворвавшегося в роддом номер шесть прямиком из преисподней.

— Я вас провожу в кабинет Александра Леонидовича... — шепотом говорит она.

Ее напряжение мне становится понятным только на втором этаже, когда мы проходим мимо родильного зала. Оттуда доносятся надрывные стоны рожающей женщины, которые перекрывают раздраженно-презрительные окрики акушера-гинеколога:

— Да что же ты не тужишься, дура упрямая? Ребенка задушить хочешь?! Щас помрет, и что тогда? Тужься, тебе говорят, ну!

Я резко поворачиваю туда голову и непроизвольно сжимаю кулаки. Чувствую, как медсестра-санитарка снова испуганно на меня смотрит. Наверное, зверское выражение моего лица заметила... плевать.

Меня волнует другое.

Ясно, что роды — дело нервное, тяжелое и без повышения голоса там вряд ли обойтись. Но профессиональные врачи с наличием мозгов и общей человечности же должны понимать всю важность эмоциональной атмосферы для пациентки.

Так на хуя этот урод там транслирует свое презрение и унижает и без того беспомощную женщину?!

Если он так принимал роды у моей Дашки, я его уничтожу. Задушу своими руками.

Раздавлю, блядь, как червяка...

— Подождите здесь, пожалуйста. Александр Леонидович скоро освободится, — лепечет медсестра и куда-то срывается.

Я прислоняюсь спиной к стене и мрачно смотрю ей вслед.

Не исключено, что последнюю мысль я произнес вслух.

Даша

— Даша! Дашенька!.. — голос санитарки Люси выдергивает меня из состояния беспокойной дремоты прямо посреди ночи.

Я тревожно приподнимаюсь на локте и сонно моргаю.

— Мой малыш..?

— В порядке он, милая, уф-ф... по другому я поводу пришла!

Пожилая женщина дышит так часто, будто бежала изо всех сил. Наверное, так и есть. У нее даже лоб взмок от испарины... и пальцы трясутся заметней обычного.

— Люся, что случилось?

— Ты только не волнуйся сильно, девочка, — предостерегает она. — Молоко свое сбереги... Дыши ровно и держи себя в руках.

Я послушно киваю и показательно спокойно вдыхаю и выдыхаю — именно так, как она мне советовала недавно, чтобы меньше нервничать. На раз-два-три вдох, на раз-два-три задержка, потом — выдох на раз-два-три и раз-два-три задержка. И так несколько раз.

Это действительно меня успокаивает.

А ради благополучия своего мальчика я готова не то, что дышать по Люсиным инструкциям и релаксировать, а вообще... да хоть качаться вверх тормашками на люстре, как обезьяна!

Только бы мой маленький Василëк окреп поскорее. Только бы стал сильным и по-настоящему здоровеньким! А что может быть лучше для иммунитета недоношенного ребëнка, чем грудное молоко его родной мамы?..

— Я держу себя в руках, Люся. Говорите. Это... как-то связано с моим мужем? Он едет сюда?

Догадка об этом пришла еще в тот момент, когда санитарка попросила не волноваться. А что еще может меня так сильно взволновать, кроме состояния моего сына? Но раз он ни при чем, то вывод напрашивается сам собой.

— Он уже здесь, милая! — Люся говорит торопливым шепотом. — Ждет на разговор Александра Леонидовича... Мы ему сказали, что все в палатах спят! Не должен сейчас потревожить тебя... но ты уж постарайся себя не выдать. Я тебя разбудила — ну а вдруг полезет сюда муженек твой? Подумала, как бы шок тебе не устроил! Он у тебя прет, как танк непрошибаемый, а на лицо так и вовсе глаза поднять страшно! Люто смотрит... ох, и звериная же натура у него!

Чувствую, как губы кривит болезненная, горькая улыбка.

— Да, он по жизни такой с другими людьми... был. А теперь, наверное, и со мной свою — как вы говорите..? — звериную натуру показывать начнет.

Санитарка вздыхает и, то и дело прислушиваясь к громким голосам из родильного зала, быстро шепчет:

— Лежала тут одна до тебя девочка после выкидыша... хотела от мужа уйти, да тот был зверюга вроде твоего с виду! Она ему и так, и эдак втолковывала, что не может и не хочет с ним больше жить, а ему как горох об стенку. За руку взял да утащил с собой. Как с таким сладить? А у тебя и маленький еще.

Я укладываюсь обратно на кровать ничком и сжимаю подушку. Искусственное спокойствие всë еще со мной, но его уже по клочкам разъедает и разъедает нарастающее ощущение собственного бессилия.

Еще вчера у меня был план. Я очень рассчитывала на него... И как теперь с ним быть? Ведь я понятия не имею, как всë сложится из-за преждевременных родов! Господи...

— Ради здоровья сына... — шепчу я, кусая губы. — Ради его здоровья я попытаюсь потерпеть... но не знаю, как долго смогу прятать правду, что помню его измену. Может быть, со временем, если с ним всë-таки поговорить, у нас как-то отношения наладятся... или получится тихо-мирно развестись...

Обрываю себя и морщусь, чувствуя отвращение к собственной мягкотелости.

Это ведь та еще сделка с собственной психикой. Когда приходится себя ломать, чтобы втиснуться в отталкивающие обстоятельства. Смириться. Затоптать чувство собственного достоинства ради того, кто зависит от тебя больше всего на свете.

Материнский инстинкт — самый безжалостный ко всем, кроме ребенка. И особенно он не щадит свою собственную носительницу.

Такая жестокая правда жизни...

Санитарка Люся смотрит на меня с состраданием и качает головой.

— Не смотрите на меня так... — прячу лицо в подушку, глотая слëзы. — Живут же как-то люди вокруг. Изменяют и живут... договариваются, наверное...

— Нормальные люди договариваются, — отзывается она. — Если чувства поблекли, если уже не так больно, можно и махнуть на всë рукой... Но я вижу, не твой это случай, Дашенька. Не твой. А муж твой — из тех, кого нельзя убедить в чем-то простыми разговорами.

— Нельзя... — зачем-то повторяю я сама себе этот приговор тихим шепотом.

— Не услышит он тебя. Ему гордость и власть слишком громко напевают в уши то, что для него приемлемо. Такой мужчина понимает только язык поступков. Язык действий, которые напрямую влияют на его жизнь...

В коридоре раздается громогласный голос Александра Леонидовича, удаляющегося в сторону кабинета заведующего. Мы испуганно переглядываемся.

— Побегу! — Люся сжимает мне руку и торопливо семенит к выходу, а оттуда оглядывается. — У меня последняя смена закончилась, но я пока еще задержусь... поговорить потом с тобой хочу. Дождись меня, Дашенька. И будь сильной.

Я с замиранием сердца прислушиваюсь к ее удаляющимся шагам.

В послеродовой комнате темно, но с улицы бьет тусклый свет фонаря через корявое переплетение облетевшего тополя за окном. Холодный ночной ветер безжалостно треплет его, и от этого кажется, что на полу возле кровати вовсе не тень от него пляшет... а скрюченные руки какого-то несчастного существа трепещут в жалобной мольбе и тянутся в сторону выхода.