Роман - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 36

Роман вошёл в неё и опять же на одном дыхании своего чудесного чувства прошёл Выруб, который кончился уже смешанным лесом.

Здесь на краю просеки стоял дом лесничего, в котором когда-то жил славный Георгий Михайлович Сотников. Теперь дом принадлежал новому лесничему. Это было просторное добротное строение без особых затей, но с двумя трёхгранными верандами, со вторым этажом и с балконом, нависшим прямо над крыльцом. Со стороны Выруба к дому подступал прекрасный яблоневый сад, весь усыпанный яблоневым цветом.

Роман подошел к крайней яблоне и остановился.

Кругом было тихо. Всё ждало восхода солнца. Роман стоял, наслаждаясь чудесным мгновением.

В это время дверь балкона отворилась. На балкон вышла девушка в голубой ночной рубашке с русыми распущенными волосами. Роман тут же узнал её. Это с ней они зажигали в церкви пасхальные свечки от одного пламени. Затаив дыхание и не смея шевелиться, он смотрел на неё из-за белой яблоневой ветки. Она же, оперевшись о перило балкона, стояла с лицом, ещё не отошедшим от сна, глядя на восток.

И когда первый луч скользнул по кронам деревьев, её юные, по-детски припухлые губы тихо произнесли: – Здравствуй.

Что может быть красивей, милей и проще букета из луговых цветов и трав, собранного в горячую пору сенокоса?

Ни яркие розы, ни пышные гладиолусы, ни изысканные лилии и орхидеи не в силах затмить этой неповторимой красоты, этого подробного многообразия форм и соцветий: тёмно-синие, невинно склонившиеся колокольчики на тоненьких, робко подрагивающих стебельках, приветливые в своей простоте ромашки; грациозная куриная слепота с нежно-жёлтыми слезящимися цветками; пушистый нежно-розовый доверчивый клевер; подробный, густой, как цветущая липа, зверобой; буйный, по-царски яркий татарник; скромный иван-чай; опьяняюще нежный львиный зев; прямодушный и неприхотливый, как средневековый воин, осот; желчная крепкая сурепка; затейливые, словно вырезанные из сандалового дерева кукушкины слёзы; незаметный тысячелистник и, наконец, изумительный, вплетающийся резными листьями папоротник. Сколько гармонии в таком букете! Свежесобранный, с ещё не скошенного луга, перетянутый травинкой, он радует глаз, дышит густым ароматом трав, притягивая гудящих над лугом насекомых: ему не нужны ни кубок, ни ваза. Гранёная рюмка или узкий бокал подчеркнут его неповторимость…

Роман любил полевые цветы. Теперь, когда жаркий июль стоял на дворе, он собирал их часто, и почти в каждой комнате большого дома Воспенниковых стояли в рюмках, бокалах или просто в стаканах эти любовно подобранные букеты. Одно время он пробовал их писать, но маслу было не под силу передать всё многоцветье луговой палитры, а акварель Роману не давалась. Рисовать же цветными карандашами казалось скучноватым занятием.

Букеты долго не давали покоя, притягивая глаз, отвлекая от почти ежедневных пейзажных экзерсисов, но – о радость! – пришла пора сенокоса, и всё: букеты, живопись, чтение Шопенгауэра – ушло на задний план.

Как забилось сердце Романа, когда сквозь утреннюю дрёму долетел до его слуха звонкий стук набиваемой косы! Зародившись в прохладном воздухе, он повис над рекой неповторимой мелодией, обещавшей очень, очень многое: ранние зори, блестящую от росы траву, с сочным шорохом падающую под жалом косы, приятную усталость плеч, обед на лугу с крестьянами, прогулки по лесу к дикому колодцу и, наконец, ни с чем не сравнимый запах подсыхающего сена.

Воспенниковы любили сенокос – и покойный отец, и Антон Петрович всегда ходили “покосить с мужиками”, приучив к этому и Романа. Поэтому сегодня, пятого июля, все обитатели дома с раннего утра были подняты на ноги: на кухне стряпался скорый завтрак, в гостиной Роман и дядюшка обувались в лапти, у крыльца стояла на привязи запряжённая в телегу одна из лошадей Акима, в то время как хозяин, кряхтя и цокая, смазывал дёгтем оси колес. Роман первый покончил с новенькими, жёлтого лыка лаптями и, поднявшись с дивана, потопал ногами, проверяя, удобно ли в непривычной обувке. Ногам было легко и удобно.

– Не спеши, не спеши, Роман свет Алексеевич, – бормотал Антон Петрович, аккуратно наворачивая полотняные онучи на полную широкую ногу. – Лапотки – это тебе не яловый сапог. Тут, брат, как обуешься, так и походишь. Обуешься ладно – и походишь складно, а на скорую руку – обуваются на муку!

Эту прибаутку он повторял каждый раз при обувании лаптей, напутствуя Романа.

– Прекрасно, дядюшка! – усмехнулся Роман, застёгивая расшитый ворот косоворотки и расправляя складки рубахи под плетёным кожаным пояском.

– В лапте, брат, – сила! Величайшее изобретение русского ума. В нём нога как младенец в люльке, – заправляя конец онучи, басил Антон Петрович.

– Господа косари, к столу! – донёсся из столовой весёлый голос тётушки.

– Спешим, спешим! – загремел в ответ Антон Петрович, обувая лапоть и топая ногой.

Они быстро позавтракали и вышли из дома.

– Ну, как наш славный Росинант? – похлопал Антон Петрович смирно стоящую лошадь по бурой шее.

– Всё ничаво, да телега стара, – поднялся с четверенек Аким. – На новой Марфа нонче дор продавать повезла.

– Ничего, борода, доедем! – успокоил его Антон Петрович, отвязывая лошадь.

Роман сел на край телеги, щедро застланной прошлогодним сеном, из которого торчали два плетёных кузова с едой и бочонок с квасом; в самом низу лежали две косы со спелёнутыми полотнищем лезвиями.

– Ромушка, возьми топлёного молока. – Лидия Константиновна спустилась к ним по крыльцу. За ней, придерживая крынку с перевязанным горлышком, осторожно сошла Настасья.

– Поставь, душа моя, – кивнул Антон Петрович. – В поле всё сгодится, что пиётся и ядится!

– Под горку шибко не гоните, – осторожно напутствовал Аким. – Порассохлася, чтоб её…

– Бог не выдаст – свинья не съест, – отрезал Антон Петрович, разбирая вожжи и грузно усаживаясь в заколыхавшейся телеге. – Ну, Господи, благослови честных тружеников!

Он чмокнул губами, поддёрнул вожжи, и, увлекаемая не слишком резво потянувшей лошадью, телега покатилась.

– Ромушка, голубчик, проследи, чтоб он не сильно увлекался! – крикнула Лидия Константиновна.

– Непременно, тётушка! – махнул рукой Роман.

Антон Петрович подстегнул вожжами лошадь и, когда она нехотя побежала, запел свою неизменную попутную:

Они ехали “луговой” дорогой, которая пролегла через спрятавшуюся в ивняке водяную мельницу, пересекала по крепкому, свежесработанному мосту реку, долго ползла в гору, а потом, рассекая огромное ржаное поле надвое, тянулась до Маминой рощи – молодого лиственного леса, как плешинами выеденного крестьянскими лугами. Когда поехали рожью, лошадь побежала резвее, дядюшка достал часы, глянул:

– М-да-с. Седьмой час. С опозданьицем, с опозданьицем… Мужики с пяти косят.

– Ничего, нам простительно, – пробормотал Роман, закуривая.

– Смотри, хлеб не сожги, Герострат! – хлопнул его дядя по плечу. – Косу держать не разучился в своих столицах?

– За три года… не знаю.

– Ничего, вспомнишь. – Дядя убрал часы и со вздохом произнёс: – Косить русскому человеку непременно нужно. Непременно! Трудиться физически – святое дело. А мужику помочь ещё святее. Он ведь на всех на нас работает, спину гнёт. На артистов, на художников…

– Значит, дядюшка, вы всегда ездили косить из чисто альтруистских побуждений? – усмехнулся Роман.

– Не совсем так. – Антон Петрович махнул своей большой рукой, отгоняя слепня. – По молодости – пробовал себя, форсил, осваивался, так сказать, в новой сценической обстановке. Потом в средние годы косил для поддержания тонуса. А теперь кошу в основном ради христианской помощи ближнему.