Шпионы - Фрейн Майкл - Страница 42

• Предыдущая
• 42/49
• Следующая

– Ты зачем пришел?

Сделав над собой усилие, Стивен указал на принесенную провизию.

– Тебя Бобс прислала?

Бобс. Это вылетевшее из подземелья имя ошарашило Стивена даже сильнее, чем раньше его собственное, потому что на его памяти никто не называл ее так, кроме отца Кита. Отвечать было нельзя; не мог же он признать, что ему известно, кто такая Бобс. Тем более что это домашнее прозвище произнес старый бродяга. Немец. Старый бродяга и вдобавок немец с почти таким же знакомым голосом, как голос самой матери Кита.

Тут, помню, кашель возобновился, и Стивен, собравшись с духом, поднял глаза и глянул во мрак, который теперь немножко поредел и в нем проступила темная копна волос и косматая, двигавшаяся при кашле борода. На миг сверкнули наблюдающие за Стивеном глаза. Опершись спиной о стену подземной обители, человек сидел, видимо, в куче беспорядочно сваленных на земле одеял и мешковины.

Неужто Стивен и впрямь не понимал, кто перед ним? Мне сдается, он все еще считал чужака старым бродягой, но, возможно, теперь до него стало доходить, что в то же время это вовсе и не старый бродяга. Я почти уверен, что он по-прежнему не сомневался в главном постулате: этот человек еще и немец. Но, вероятно, начал понимать, что немец этот – самый настоящий англичанин.

Приступ кашля стихает.

– Она прийти не может? – снова спрашивает голос, но уже мягче, без прежнего напора и подозрительности.

Я отрицательно мотаю головой.

– А письмо есть? Ты принес письмо?

Снова мотаю головой. Он вздыхает:

– А она почему не может прийти?

Как объяснить? С чего начать?

– Не может, и все.

Опять молчание, и снова голос, еще тише:

– Что-то у нее неладно?

Я снова отмалчиваюсь. Он опять все понимает. И снова вздыхает:

– С Тедом небось?

Я своими ушами слышал, как мать Кита произносила это имя – отец Кита ведь тоже звал ее по имени. А у меня все равно не укладывается в голове, что и Китов отец обладает этой элементарной принадлежностью любого человека; и его имя кажется совершенно неузнаваемым, когда вылетает – как только что мое имя или матери Кита – из чуждого мрака. Я по-прежнему молчу, уставившись в землю.

Раздается негромкий, похожий на стон звук.

– Я прошу прощения, – говорит он еще тише. – Можешь ты ей это передать?

Я не отвечаю, и на этот раз он не вполне уверен, что правильно понимает мое молчание.

– Передашь? Да? – настойчиво спрашивает он.

Я согласно киваю – ровно по той же причине, по какой кивал и прежде: ничего другого ведь не остается, хотя не представляю, как мне удастся что-либо ей передать.

– И скажи… – Он замолкает. – Скажи ей…

Снова кашляет и, даже когда приступ проходит, говорить не может. По-моему, его бьет дрожь.

– Нет, больше ничего, – после долгой паузы произносит он. – Значит, всему конец. Кончено.

Молчание. Я все еще стою, скрючившись, на верхней ступеньке; колени свело от напряжения. Справился ли я уже с заданием? Объяснил ли все, что в моих силах? Сказал ли он мне все, что в состоянии сказать? Можно ли мне уйти? Молчание длится и длится. Видимо, больше ему нечего добавить. Я распрямляюсь.

– Не уходи, – сразу останавливает он, и в его повелительном тоне слышится та же нотка, которую я улавливал у родителей Кита: едва заметный оттенок мольбы. – Задержись на минутку, поговори со мной. А то лежу тут один, и такая порой тоска берет… Ничего не видно, только островок зелени над лестницей. И заняться нечем, остается только размышлять. Своеобразный складывается взгляд на мир… Сядь.

Я покорно опускаюсь на верхнюю ступеньку, как всегда пасуя перед авторитетом взрослых.

– А, собственно, почему ты? Почему она выбрала тебя?

Я пожимаю плечами. Разве это можно объяснить?

– Ты ведь прежде из кожи вон лез, чтобы всем вокруг насолить. Совал нос, куда не надо. Игра была такая, что ли?

Я молчу. Объяснить же невозможно!

– А теперь что? Новая игра? Что она тебе сказала?

– Ничего.

– Ничего. Но ты же, однако, пришел.

Я опять не знаю, как реагировать. Да, пришел.

– Ну и что ты намерен делать дальше? Расскажешь обо всем кому-нибудь?

Да. Нет. Не знаю я, что я намерен делать дальше.

– Да или нет? – настаивает он.

Сделав над собой усилие, я пожимаю плечами.

– И что сие означает?

– Нет, – едва слышно выдавливаю я.

Внезапно меня захлестывает ощущение, что все происходящее невероятно, фантастически странно. Я беседую со старым бродягой. Немец берет с меня слово хранить тайну. И все это происходит в душный летний предгрозовой полдень, в какой-то яме, вырытой под пышным кустом бузины. А самое странное состоит в том, что это вовсе и не странно. И в бузине, и в осыпающихся кирпичах, и в этой подземной яме, в душном дне, в этом больном человеке есть что-то очень обыкновенное.

– Как Милли? – спрашивает он.

– Нормально, – пожимаю плечами я.

Он знает имена всех нас. Мороз подирает по коже от мысли, что немец, то есть враг, свалившийся ночью с неба, говорит на нашем языке в точности как мы; он досконально все знает про нас и нашу жизнь, прямо как будто свой. Явился, значит, и в наших самых потаенных местах начал вести в темноте за нами слежку. Невидимый, ходил, словно призрак, среди нас и вызнал наши имена, запомнил нас в лицо.

– А как поживает… – И смолк. Видимо, пытается вспомнить имя еще одного человека, про которого хочет спросить. – …мать Милли? – наконец произносит он.

– Нормально, – опять говорю я и пожимаю плечами.

До чего же у него обыкновенный, знакомый голос. Но ведь сам он вовсе не обыкновенный и не знакомый! Он – старый бродяга, чумазый и бородатый. Еще и немец! И от этой его особенности никуда не денешься, она – неотъемлемая часть его натуры, как у мистера Горта – склонность к убийству; она так же вкрадчива и неотвязна, как запах база, черной бузины, преследующий меня всю жизнь, и такая же нечистая, антисанитарная, как микробы, которые этот чужак распространяет.

– Тебя собаки облаивали, я слышал, – говорит он. – Ты их разве не боишься?

Я опять пожимаю плечами.

– А если б я попросил: «Вот ведро, сходи мимо собак к колодцу за „Коттеджами“ и принеси мне воды»?..

Я киваю. Он, однако, не делает попытки дать мне ведро.

– Ага, еще как пойдешь, только пятки засверкают, – хмыкает он. – Лишь бы убраться от меня подальше. Пойти-то пойдешь, да только не вернешься.

Я ничего не говорю. Он ведь все сказал за меня.

– Бедный малыш, – говорит он совсем другим тоном. – Но так ведь оно и происходит. Когда вступаешь в игру, ты – орел, герой из героев. Но игра-то продолжается, час от часу становится страшнее, и ты выдыхаешься – невозможно же быть орлом бесконечно. И вот однажды ночью все рушится. Ты летишь в полной тьме, за пятьсот миль от дома, и вдруг тьма оказывается внутри тебя тоже. В голове, в животе. Ты отключаешься, как заглохший мотор. Не в состоянии ни думать, ни шевелиться. Ничего не видишь, не слышишь. А тьму целиком затопляет вопль ужаса, отчаянный, нескончаемый, и вырывается он из тебя, из твоего нутра.

Он заплакал. Ни с того ни с сего, на каком-то слове. Я рад был бы оказаться где угодно, хоть на краю земли. Но конечно же должен сидеть и ждать продолжения.

– И тогда твоим товарищам приходится доставлять тебя домой, – шепчет он. – Их тоже гложет тоска, но они обязаны держать себя в руках и довезти тебя до дому. Они верили в тебя, а ты их подвел. И ты уже никогда не сможешь смотреть им в глаза, никогда не будешь с ними на равных. С того дня ты – отверженный. Тебе места больше нет нигде.

Его снова начинает трясти, поэтому плачет он неровно, со странными прерывистыми всхлипами. Постепенно плач стихает.

– Выходит, всему конец, да? – Голос у него уже опять спокойный, но очень тихий и какой-то бесцветный. – Я, конечно, всегда знал, что к тому рано или поздно придет.

• Предыдущая
• 42/49
• Следующая