Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света) - Андоновский Венко - Страница 6

Тут я повернулся и направился к выходу с ясным чувством, что сыграл отличную драматическую сцену.

Но не успел я дойти до двери-гармошки на выходе из зала, как за моей спиной послышались возгласы и панические крики, то по-английски, то по-немецки: «Помогите! На помощь! Вызовите скорую! Есть здесь врач?!»

Я обернулся и увидел, какой впечатляющей кинематографической сценой мне ответил Клаус, вернее — тот, кто раньше переоделся в мою кожу, а теперь был одет в кожу литературного агента; — ответил жестоко и с кинематографической реалистичностью, потому что Клаус Шлане лежал на полу в агонии, его ноги, руки и лицо бились в страшных конвульсиях, а кто-то кричал: «Сердечный приступ, это сердечный приступ, принесите виски!»

Виски был нужен и мне. Подобно убийце, сбежавшему с места преступления, я зашёл в маленький бар напротив и выпил залпом две стопки. В голове пронеслись слова: «Предположим, вы здесь и сейчас умрёте, а там продолжите жить, не зная, что здесь умерли, то есть, вы, по сути, бессмертны? И вы никогда этого не узнаете, потому что, когда вы умрёте и там, вы сразу же переселитесь в какое-то третье, четвёртое одновременное существование…»

Пятнадцатью минутами позже санитары вывезли через дверь-гармошку накрытый простынёй труп на носилках с колесиками. На большом пальце левой ноги, выглядывавшем из-под простыни, была бирка с надписью: Клаус Шлане, causa mortem: Infarctus myocardii acutus.

За мной никто не пришёл, потому что никто не арестовывает ни дьявола, ни того, кто его призывал, потому что дьявол не подлежит следственным действиям. Он и так достаточно чёрный, поэтому нет необходимости кому-то дополнительно очернять его на судебном процессе, доказывая его вину, тем более при несчастном случае. Это бесполезная вещь, как красить чёрную стену чёрной краской.

* * *

Всё есть то, что есть, а не что-то другое, и этого нельзя скрыть.

Так что смерть Клауса Шлане была смертью, а не чем-то иным, и её нельзя скрыть. Но была ли смерть Клауса несчастным случаем или убийством? Если это было убийство, то оно не могло быть несчастным случаем, а лишь преднамеренным действием, осознанным интенциональным актом, и скрыть этого никто и никогда не сможет. А если это было не убийством, то было случайностью. Но: ведь случайностей не существует, и даже самое маленькое зёрнышко кунжута с бублика является значимой единицей, которая однажды обретёт своё значение, вброшенное в рулетку и синтаксис жизни? Чем был я в случае со смертью Шлане? Семечкой кунжута или тараканом? И что убивает человека, если таракан залезет ему в рот за застрявшим там зёрнышком: зёрнышко или таракан? Скажем, у Клауса был высокий уровень холестерина и триглицеридов из-за баварских сосисок и пива, которые он наверняка обожал, судя по его брюху и лицу, походившему на толстую задницу; но это только зерно, которое само не может убить; значит я был тараканом, а в протоколах вскрытия приводится и причина смерти, causa mortem: таракан, а не крошка. То есть получается, что я пришёл, чтобы покормиться за счёт Клауса Шлане, ожидая, что он скажет мне: «Гениальный роман, напечатаем его тиражом в три миллиона экземпляров!», чтобы моё самолюбие стало тонуть в этих взбитых сливках из гноя? И поскольку этого не произошло, я решил отомстить? Во всяком случае, то, что произошло с Клаусом Шлане, меня глубоко поразило: было ясно, что я каким-то образом, пусть и не вполне понятно как, связан с его смертью и что я участвовал в ней, по крайней мере, из собственного тщеславия, несмотря на то, что я никак не мог быть его единственным убийцей.

Несомненно, Клаус Шлане был в значительной степени виноват в своей смерти: мы все виноваты. Все мы с рождения работаем над своим самоубийством, и чем системнее работаем, тем менее оно видно нам, но тем более заметно окружающим: мы курим, пьём, едим нездоровую пищу, ездим, превышая скорость, бездумно занимаемся опасными видами спорта, вступаем в рискованные эмоциональные связи с истерическими, агрессивными, эротоманскими личностями. В конечном счёте причиной умирания является не смерть, а жизнь: жизнь смертельна, смерть есть лишь подтверждение этого тезиса.

Клаус Шлане покончил с собой при помощи баварских сосисок: ведь я своими глазами видел засаленную пластиковую тарелку в мусорной корзине у его ног. Он бросил вызов своей судьбе чревоугодием и ублажением своего брюха. И тут появился я, случайный персонаж в спектакле, разыгранном несправедливой и коварной судьбой, появился, чтобы спасти его от самоубийства; заставить нервничать из-за идиотского спора о литературном вкусе Востока и отсутствии такового на Западе, чтобы взять на себя ответственность за всю его безответственную телесную вонь, за поры на его коже, из которых, как из отверстий мясорубочной решётки, постоянно появляются сальные выделения, похожие на белых червей, экскременты из жира сосисок, плавающих в его раздутых кишках, как полуразложившиеся фекалии в канализации!

Но так ли это? И только ли это и только ли так? Почему я ему сказал: «Предположим, вы здесь и сейчас умрёте, а там продолжите жить, не зная, что здесь умерли, то есть, вы, по сути, бессмертны»? Почему? Неужели я был настолько невнимателен, что не заметил безошибочные признаки надвигающегося сердечного приступа (ведь я же видел, что он потеет, и крупные капли пота выступают у него на лбу, и я видел, что у него дёргается левая рука), но неужели я убрал в подсознание понимание того, что этому человеку суждено скоро умереть, неужели я «забыл» его, только для того, чтобы иметь возможность осудить его, свершив свою человеческую справедливость, убив несомненную гадину, которая по-капиталистически пьёт кровь художников, продавая их как проституток? В том-то и дело: он всё равно умрёт, а раз он меня обидел, почему бы мне его не убить, раз это будет незаметно? Какая разница, умрёт он сегодня в 11.32 или послезавтра в 9.15? В юности я восхищался мыслью Мерсо из «Постороннего» Камю, который утверждал, что если человек смертен, то не имеет значения, умрёт он молодым или старым: но тогда я был юным нигилистом, одержимым идеями революции и заблуждениями, что человек может что-то изменить в этом мире, который я в то время считал абсолютно бессмысленным местом: тогда только борьба и революция придавали миру смысл. Неужто тот зверь моей юности вновь появился во мне, чтобы я мог своими словами уговорить его на инфаркт?

Или же мои слова были чистой случайностью, обычной игрой умника, ибо я часто, особенно в разговорах в кафе, начинал фразу, не зная, как собираюсь её закончить, но не раз умудрялся блестяще выходить из положения, увенчав беседу эффектным тезисом, обычно расходящимся с началом предложения, ведущим к абсурду, ибо истина сильнее всего выражается через нелепости, вроде того, что смертельна не смерть, а жизнь. Теперь я знаю, что испытывал адреналиновое наслаждение, предвкушая подобные словесные приключения в кафе. Но неужели моё азартное отношение к словам, которые в конце должен был увенчать эффектный смысл, обрекло Шлане на гибель? Ибо исполнилось пророчество: он умер здесь, передо мной, в страшных судорогах, хватая ртом воздух, и я это видел; но я не знаю, живёт ли он дальше где-то в другом месте, как я ему предрёк, и вот что меня тревожит: несмотря на то, что я говорил, что он не человек, а гадина, мне было бы неприятно, если бы я точно знал, что его теперь нет где-нибудь в другом месте и в другом времени.

Если мои слова исполнились по чистой случайности, то получается, что я не виноват в его смерти, ибо действительно какая-то высшая и слепая сила решила, что я должен быть последним, кто увидит эти колючие чёрные шипы в его свинцовых глазах, прежде чем они погаснут. Но эта возможность равна возможности открыть сейф с первой попытки, введя первые пришедшие на ум цифры. Если и это не так, то очевидно, что слова из моих уст обладают какой-то странной силой, которой они не имеют, когда исходят из уст других людей; положа руку на сердце, одни и те же слова никогда не означают одно и то же в устах разных людей, так что моим словам, тем, которые я сказал Клаусу, и которые сбылись, следует приписать явную пророческую силу. Но я таковой не обладал вплоть до того момента, когда я поменял шрифт на компьютере. Как я мог стать пророком нечестивого, ведь эти пророки ложны? Но Шлане умер по-настоящему.