100 великих речей - Ломов Виорэль Михайлович - Страница 37

Прошло 55 лет, в течение которых Гюго, не раз менявший свои убеждения на диаметрально противоположные, за что был, как и Вольтер, изгоняем из Франции и хлебнул сладкую горечь эмиграции, к концу жизни стал признанным главой французской литературы. Гюго-поэт стал Гюго-трибуном, защищавшим интересы трудящихся, разоблачавшим колониальные грабежи, захватнические войны и неограниченный произвол монархов. Писатель считал себя наследником Вольтера, что разделяло и общественное мнение. В одном Гюго был верен себе: пребывая в плену идей утопического социализма и мелкобуржуазных иллюзий, он всю свою жизнь примирял непримиримые классы и проповедовал идею «всеобщего мира».

Оратор, чьи выступления производили эффект разорвавшейся бомбы, Гюго откликался на любые значительные события. «Многие речи и статьи Гюго благодаря исключительному богатству выразительных средств и умелому использованию классических приемов ораторского искусства достигают подлинной монументальности» (М.С. Трескунов). Все его выступления отличались отточенным красноречием и вызывали яростную критику со всех сторон, поскольку Гюго особо не церемонился даже с королями. Гюго ставил превыше всего себя и свое мнение. Имел право. Его речи – при вступлении во Французскую академию (1841), о смертной казни (1848), на банкете в связи с выходом в свет «Отверженных» (1862), в четвертой комиссии Сената (1877) и др. – слушали, читали и обсуждали по обе стороны Атлантики.

Виктор Гюго

Одну из своих самых прекрасных речей Гюго произнес 30 мая 1878 г. на международном съезде литераторов, организованном Обществом писателей в связи со столетием со дня смерти Вольтера. Одновременно в Париже проходила Всемирная выставка.

Президентом конгресса писателей был Виктор Гюго, вице-президентом – И.С. Тургенев. В торжествах участвовали французские писатели Э. Гонкур, А. Додэ, Г. Флобер, Г. де Мопассан, Э. Золя, русские – Л. Полонский, М. Драгомиров и др.

Юбилейное слово, посвященное Вольтеру, касалось не только прошлого Франции, но и современности, в которой «коронованные убийцы заливают мир кровью». Оратор воздал должное литературе. «О народах судят по их литературе. Двухмиллионная армия исчезает. «Илиада» остается; у Ксеркса была армия, но ему не хватало эпопеи, и Ксеркс исчез бесследно, Греция мала по территории, но велика благодаря Эсхилу. Рим – всего лишь город, но благодаря Тациту, Лукрецию, Вергилию, Горацию и Ювеналу этот город заполняет собой весь мир…».

В своей речи Гюго прославил Вольтера, «исполнявшего долг и осуществлявшего миссию», «человека-эпоху, имя которого по праву носит весь XVIII век. Рассказал о просветителях – Монтескье, Бюффоне, Бомарше, Руссо, Дидро и деятелях Великой французской революции, «благословенной и величественной катастрофы, завершившей прошлое и открывшей будущее», – Дантоне, Робеспьере, Мирабо. Затем оратор стал говорить о настоящем. Речь велика – во всех смыслах. Вот небольшой отрывок:

«Народы начинают понимать, что гигантский масштаб преступления ее может служить оправданием для преступника, что если убийство – злодеяние, то убийство многих людей не может служить смягчающим вину обстоятельством, что если воровство – позор, то и насильственный захват власти не может составить славу, что благодарственные молебны мало что доказывают, что убийство человека есть убийство человека, что кровопролитие есть кровопролитие, что имена Цезарь или Наполеон ничему не могут помочь и что в глазах Всевышнего лик убийцы не изменится от того, что вместо шапки каторжника ему на голову наденут корону императора».

Речь была встречена клерикальной прессой в штыки. Особое негодование епископа Орлеанского Дюпанлу вызвало место, где Гюго, говоря о предреволюционной эпохе, вопрошал: «Что же представлял собой народ в тот период жизни человеческого общества? Невежество. Что представляла собой религия? Нетерпимость. Что представляло собой правосудие? Несправедливость».

Гюго не ограничивался общими фразами, а приводил факты. Один из них. В 1762 г. в Тулузе осудили гугенота по сфабрикованному обвинению в убийстве собственного сына. «Правосудие работает, и вот развязка… Седовласого человека, Жана Каласа, привозят на площадь, раздевают донага, кладут на колесо… Три человека находятся на эшафоте: муниципальный советник по имени Давид, которому поручено наблюдать за казнью, священник с распятием и палач с железной полосой в руке… Палач поднимает железную полосу и раздробляет ему руку. Осужденный издает вопль и теряет сознание. Советник суетится, осужденному дают понюхать солей, и он возвращается к жизни; тогда – снова удар железной полосой, снова вопль; Калас теряет сознание; его приводят в чувство, и палач начинает все снова; и поскольку каждая рука и нога должны быть перебиты в двух местах, по каждой из них наносятся два удара, что составляет восемь казней. После восьмого обморока священник подносит к его устам распятие, но Калас отворачивает голову, и тогда палач наносит ему последний удар – он раздробляет ему грудную клетку толстым концом железной полосы. Так умер Жан Калас. Это продолжалось два часа. После его смерти было доказано, что сын покончил самоубийством. Но убийство было уже совершено. Кем? Судьями».

Епископ Орлеанский Дюпанлу опубликовал письмо, в котором оскорблял Вольтера и Гюго. Гюго ответил епископу. Ответ увенчал его речь о Вольтере.

«Милостивый государь!.. – написал он. – Вы оскорбляете Вольтера, и вы оказываете мне честь, понося меня. Это – ваше дело. О том, что мы за люди – вы и я, – будет судить будущее… Франция только что вышла из тяжелого испытания. Она была свободна; один человек[8] вероломно, ночью завладел ею, поверг на землю и связал по рукам и ногам. Если бы было возможно убить народ, этот человек убил бы Францию. Он довел ее почти до гибели, чтобы суметь властвовать над ней. Он начал свое царствование, если это можно назвать царствованием, с вероломства, западни и резни. Он продолжал его с помощью угнетения, тирании, деспотизма, беспримерного издевательства над религией и правосудием. Он был чудовищен и ничтожен. Ему пели «Те Deum», «Magnificat», «Salvum fac», «Gloria tibi»[9] и т. д. Кто пел эти гимны? Спросите себя. Закон отдал в его руки народ, церковь отдала в его руки бога. Во время правления этого человека рухнули право, честь, родина; он попирал ногами присягу, справедливость, честность, верность знамени, человеческое достоинство, гражданские свободы; благоденствие этого человека оскорбляло человеческую совесть. Это продолжалось девятнадцать лет. Все эти годы вы находились во дворце, а я в изгнании.

Мне жаль вас, сударь».

8 июня 1880 г. на заседании Общества любителей российской словесности по случаю открытия памятника А.С. Пушкину в Москве прозвучали речи И.С. Тургенева, А.Н. Островского, И.С. Аксакова и др. русских писателей. Самой знаменитой стала 45-минутная речь Фёдора Михайловича Достоевского (1821–1881). Она произвела фурор среди разнородной публики, заполнившей зал Московского Благородного собрания, и осталась в истории русской культуры под названием «Пушкинская речь Достоевского». Речь была опубликована в «Московских ведомостях» и «Дневнике писателя».

Духовным завещанием А.С. Пушкина называют стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», написанное поэтом за несколько месяцев до трагической гибели.

В день рождения Пушкина 6 июня 1880 г. в Москве был открыт памятник поэту (скульптор А.М. Опекушин). 8 июня прозвучала Пушкинская речь Достоевского. После этих двух событий пророчество Пушкина: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой…», подкрепленное фразой писателя и литературного критика Аполлона Григорьева: «Пушкин – наше всё» – совершилось.