Полунощница - Алексеева Надежда "Багирра" - Страница 20

– Всех гудошников туда и алкашей! – прокричал Иосиф сосне.

И вдруг понял, что именно это и нужно делать. Пусть поют во славу Господа. Где? Да хоть в Зимней гостинице. Там класс есть, доска, парты, можно научить азам, крюкам, дыханию. Ноги сами повернули в келью к владыке. Тот уже отходил ко сну. Выслушал.

– Владыко, это отец Власий надоумил меня.

– Так что же ты? – Настоятель прикрыл глаза.

– Как мне с двумя хорами управиться? – Регент запнулся. – Да еще, это, наорал я на старца.

– У меня вот из Петербурга прошение, с нашего же подворья. Не желаешь? Я давно думаю, скучно тебе у нас, стрижку модную показать некому.

Регент натянул скуфью пониже.

– Нет, нет. Владыко, благословите остаться.

– А с хором что?

– Значит, управлюсь с двумя хорами. – Регент спохватился: – С Божьей помощью, конечно. Благословите, владыко.

Настоятель перекрестил его.

Отбросив ноты, Иосиф долго сидел на кровати. Забыл, что давно пора творить умную молитву. Казалось, сам Иоанн на иконе его укорял за греховную задумчивость. За стеной брат Михаил по-шмелиному, налегая на «ж», твердил: «Господи Иисусе Христе, Сыне Бож-ж-жий, помилуй мя, Господи Иисусе Христе, Сыне Бож-ж-жий, помилуй мя». Михаила регент в хор не принял, у того не оказалось слуха, ритма. Тот роптал, злился. Оба они каялись на исповеди у настоятеля, перед постом просили друг у друга прощенья. Но отношения все равно оставались напряженными.

Напряж-ж-женными.

Вот и сейчас сосед, ощутив, что регент бодрствует, нервно, со скрипом, закрыл окно.

Павлу не спалось. Кровать деда Ивана пустовала. Только воняло тулупом, который старик накидывал поверх одеяла. Бородатый храпел. За окном темно, через открытую (чтобы не задохнуться от печного чада) форточку слышны хрустящие шаги по гравийке. Старухи-трудницы, видать, вовсе не спят. И как только они работают? Павел попробовал пригреться, натянул подушку на оба уха, как шапку, закрыл глаза – перед ними поплыли камни. Колокольня. «На полунощницу приходи!»

Рывком поднявшись и нащупав очки, Павел влез в джинсы, на цыпочках проскочил на лестницу. Дверь, сколоченная из грубых досок, простонала вслед.

Во дворе никого. Павел посмотрел туда, где поселились волонтерки, – темные окна. Аллея фонарей вела к храму, по ней шла женщина с корабля, теперь сменившая черный берет на косынку. Шагала уверенно, головой не крутила, будто знала эти места наизусть. Павел двинулся за ней внутрь каре. Только сейчас разглядел, что храм двухцветный. Нижняя часть, подновленная, темно-красная, верхняя с куполами – бело-голубая, колокольне в тон. Колокола молчали. Павел хотел было обойти кругом, спуститься к причалу, обследовать, наконец, территорию, но тут скрипнула боковая дверь храма и оттуда потекло уже знакомое мерное пение. Войдя, Павел едва не налетел на женщину в косынке, зажмурился. Не от яркого света. Наоборот, он словно в пещеру залез. У алтаря плавилось по четверке свечей в подсвечниках, чуть дрожали перед образами лампады. Вот и все освещение.

Парнишка с едва пробивающимися усами махнул Павлу, чтобы встал ближе к правой стороне: «Полунощница идет». В первом ряду Павел узнал Митрюхина. Пахло сосной, будто рядом топится камин. На откидных стульях вдоль стен сидело несколько мужчин в джинсовках и ярких шарфах. Павел, сам не зная почему, отошел от них подальше. Расстегнул куртку, стоял и слушал. Почти закемарил под мерное гундосое чтение на старославянском, но тут напев разгорелся снова. Одни монахи брали мелодию и держали ее где-то на уровне груди, не давая расплескаться, как вчера делала Ася. Другие растягивали слова. Так не похоже на отпевание деда, накануне смерти ставшего набожным. Баба Зоя шутила, что того, «коммуниста старого», прельстило царство небесное, молочные реки, кисельные берега. Деда и саму бабу Зою отпевал хор женский, голосистый, – здесь, в этом мужском мотиве, однообразном и кротком, было смирение. Приятие всего. Этих гранитных плит, штормов, приезжих. Чужаков вроде Павла, которые и креститься не умеют. Павел повторял за всеми: щепотью вверх-вниз-направо-налево.

Как выживал здесь Петя после войны? И на что ему, Павлу, его сын?

Павел не заметил, как, обогнув золотую раку с навершием, подошел вплотную к певчим. Неудобно стало, заозирался вокруг. Возникла Богоматерь в красном – монахи служили перед ее большой иконой. Попятился. Икона была размещена выше человеческого роста, и все же взгляд Богоматери встретил Павла на равных, будто она заждалась его.

Во главе монахов стоял регент. Он поднимал правую кисть, щипком останавливал певчих, снова вскидывал пальцы и спускал их плавно, как падает лист. Левой рукой, едва проступавшей из тьмы, перелистывал ноты. Певчие в них не смотрели, только на регента. Два монаха, бороды впрозелень, выводили, прикрыв глаза. Сбоку, сжимая в руках шапку, дребезжал голосишкой Митрюхин.

Павел отошел в сторону. К иконе, выставленной по центру храма, направлялся дед Иван. Его джинсы, коричневые на заднице, болтались низко, вот-вот спадут. Он шел, согнувшись и шаркая по плитам ботинками. Оживился лишь, когда женщина в пестрой косынке обошла его и, подняв синюю нарисованную бровь, засунула две скрученные рыжие купюры в ящик «На храм». Дед Иван исподлобья провожал ее руку и проблеск браслета, будто готовый броситься и вырвать добычу. Пение смолкло, или Павел перестал его слышать. Заметил, что и Митрюхин следит за ящиком. Еще бы, десять тысяч положила. Зачем так много-то? Женщина проплыла мимо. Дед Иван так и стоял, опустив голову. По его согнутой фигуре было не понять, куда он смотрит.

Павлу стало противно от всей этой сцены. Ася говорила, ему надо на исповедь сходить. Какая еще исповедь? Что он там скажет? Отошел к темной стене и выскользнул через ту же боковую дверь.

Внутреннее каре, где располагалась монастырская трапезная («Вход для монахов и трудников»), было уютным, одноэтажным, с покатой железной крышей. На печных трубах грелись чайки. Серокрылые, молчаливые поутру. Женщина, вышедшая следом, уже набирала воду из источника. Видимо, датчики были встроены в крест, вода лилась прямо из перекладины, стоило лишь помахать руками. На корабле Павел не обратил внимания, какие у женщины правильные черты лица – такую легко представить актрисой на пенсии. Она смотрела внутрь себя, пока бутылка не переполнилась и вода не забрызгала ей рукава пальто. Тогда, утерев сырой рукой глаза, женщина поспешила завинтить крышку.

За монастырскими воротами было серо. Прошел дождь, вдоль тропинки лужи. Снег, вчера клочками лежавший на дворе, унесло в Ладогу. Шмыгнул в сторону мокрый кот. В надежде раздобыть кофе Павел отправился к причалу, куда вела трехмаршевая лестница. Наверное, летом она утопала в прохладной тени. Сейчас с продрогших веток капало за воротник. Дойдя до третьего марша, Павел замер. Ладога дремала под туманным одеялом. Из тумана вырастали шхеры, сосны, маковка часовни. Все было черно-белым, как в старом кино. Павел едва разглядел пришвартованного у берега «Николая». Вокруг него покачивалось несколько суденышек поменьше.

Обернулся на тяжелые шаги. В рыбацких сапогах выше колен, в защитной куртке с поднятым воротником спускался к воде, попыхивая сигаретой, Семен. Кудрявый с проседью, прошел уверенно, как на работу, и не бросил дымить даже у Благовещенской часовни, «встречающей и провожающей», как говорила Ася.

На Валааме принято поклониться, кивнуть, а то и поболтать со случайным прохожим. Но что-то в походке Семена показалось Павлу враждебным, он молча посторонился. Семен исчез в тумане, затем тишину взрезал гул моторки. Причал снова опустел, сувенирная лавка, обещавшая «лучший кофе на дороге», была заперта на висячий замок. С него сочилась на крыльцо дождевая вода.

Вернувшись в комнату, Павел едва прилег и тут же был разбужен будильником Бородатого.

От Работного дома волонтеры спускались к Никольскому, позевывая после завтрака. Пахло сырой землей. Дождь просто висел в воздухе. В бухте показалась лодка, в ней рыбак в дождевике: толстый синий шар, он тянулся то за тем, то за другим, кренил борта. Дорожка привела Павла к деревянному настилу, проложенному к чьей-то даче, поставленной на сваях прямо в воде. Подошел ближе, на табличке: «Проход не благословляется».