Спасти СССР. Манифестация II (СИ) - Королюк Михаил "Oxygen" - Страница 9

Паштет сыто потянулся, и воззвал:

– Отря-яд! Сворачиваемся!

* * *

Двумя часами позже вымпел с любовно вышитым журавлем мелкими рывочками пополз вниз. До следующего мая.

– Дюха-а! – суматошно заорал Паштет, просунувшись в автобусное окошко. – Я нам место впереди забил!

– Сейчас! – я топтался у входной двери, озираясь напоследок. Хотелось осадить в памяти эту тихую вековечную глушь, что стояла вокруг. Нам было в ней то сладко, то горько.

Ёлки, буреломы, топи… Разве они виноваты, что укрыли людское зло? Им и самим досталось – бомбы со снарядами выгребали воронки, щепили деревья, а молодую траву, что врачевала истерзанную землю, дождило горячей кровью.

И вот сюда, в тоскующий сумрак Пронинского леса, окунулись счастливые мальчики и невинные девочки. Они, бывало, плакали от давно прошедшей боли, и теперь уносят в себе горестный морок…

Изменятся ли теперь их жизни от этой поездки? Станет им лучше, хуже? Правильнее?

– По местам! – стеганул командой Алексеич.

Заскочив в автобус, я крутанулся вокруг поручня, обмотанного синей изолентой, и плюхнулся на диванчик рядом с Томой. Блеснув на меня ведьминским поглядом, девушка быстро зашептала, опаляя ухо:

– Будешь со мной! А к Паштету Ирка села! Дово-ольный… Млеет!

– Как я его понимаю! – у меня даже руки затерпли, до того хотелось обнять, облапить, притиснуть...

«Низ-зя-я!»

А не то эти милые глазки будут вынуждены округлиться от показного возмущения, да по рукам мне, по рукам… Нет, не стоит ставить Томочку в неловкое положение, да еще и в день рождения.

Я неслышно вздохнул. Романтические позывы сникали под гнетом тревог, как гибкие ветви под снегом. Ну, вроде же заболтали мы Чернобурку!

Вороватый взгляд скользнул к зеркальцу впереди – краешком оно отразило Лапкину, хоть и хмельную оперативным успехом, но рассеянную. Над переносицей у комитетчицы нарисовалась задумчивая складочка. Вот, как вздрогнет сейчас, закричит: «Стойте! Стойте!», да как побежит обонять…

– Поехали! – энергично скомандовала Тыблоко, обрывая пугливые думки.

Заскрежетав передачей, «ПАЗ» тронулся, радуя движением. Темный лес за стеклом дрогнул, шатнулся в потуге удержать, да не смог – отдалился, теряясь за лежалой чернотой полей, и отходя в прошлое…

Я выдохнул.

Тот же день, позже

Новгородская область, деревня Цемена

Автобус вывернул с грунтовки на асфальт, и мы с облегчением выдохнули – неторопливое переваливание из ямы в яму надоело всем. Минута, и я начал клевать носом. Сейчас, в тепле, под мерный гул мотора, меня начало отпускать.

Всё, баста. Всё позади. Ржавое боевое железо, сортировка человеческих костей, поднадоевший лагерный быт. Арлен этот мутный… Гражданка Лапкина, с присутствием которой постоянно приходилось считаться. Просьба-приказ Тыблоко… Раскрывшийся с неожиданной стороны Лексеич – что, теперь и от него шухериться?

Кузя еще норовит ножки свесить… Вот не было печали! Хотя, конечно, следует признать, ножки чудо как хороши…

Потом. Все потом. А пока я хитро извернулся, укладываясь на подергивающуюся спинку, и соскользнул в прерывистую, не приносящую облегчения дрему.

Очнулся от яростного скрежета коробки передач. «Пазик» дернулся, скатился на обочину и встал. Я поднял тяжелую голову и посмотрел в забрызганное дорожной грязью окно.

Да, после войны эта деревня так и не поднялась. Десяток невысоких изб жался к раздолбанной дороге, вот и весь населенный пункт. Довольно безотрадное зрелище, к тому же бревенчатые стены уже обрели седовато-серый цвет и не радовали свежестью срубов.

Впрочем, мы насмотрелись такого, еще когда тряслись на автобусе из Старой Руссы. Тогда лица вытянулись даже у педсостава – для ленинградцев глубинка новгородчины смотрелась как иная, практически неизведанная страна. Здесь вдоль черноводных речушек стеной стояли густые первородные леса, а редкие поселения в испуге жались к единственной колее, словно ища в ней спасение. Улиц тут не водилось, а сами поселяне, казалось, были словно другой породы, мелкой и жилистой. В общем – не Невский; какой-нибудь зачуханный Металлострой под Питером, глядя отсюда, казался почти Парижем.

Пока мы шли по деревне, приминая первые зеленые стрелочки, то и бодрое тюканье топора слыхали, и раздумчивое мычанье. Жалобно поскрипывал колодезный «журавль», глухо бренча цепью, лениво брехала собака, а вот голосов не слыхать.

Местных мы углядели за околицей – деды и бабы шагали на маленькое кладбище, по тропинке к болоту Пахинский Мох.

– Чистенько, – с оттенком удивления выразилась Чернобурка.

– Ухожено, – согласился я.

Братские могилы выстроились в тени, скорбным рядом единообразных стел, а плакучие березы да статные ели плюсовали панихидному месту тихую и кроткую лиричность. С тусклой чугунной плиты, вделанной в огромный валун, читалось суровое: «Вечная слава павшим героям!»

– У нас не так, – вздохнула Мэри, и заспешила, словно оправдываясь: – Не лучше, просто иначе. Как-то… плоско. Стриженная трава – и уложенные плиты с именами. А тут деревья, скамьи… Для кого?

– Для живых, – серьезно ответил я.

– Вон они где… – облегченно заворчал Алексеич, и ускорился.

Машины скопились в низинке – наш «газон», груженый лагерным барахлом, тулился к армейскому «Уралу», до крыши заляпанному грязью – доблестный сержант тянулся с подножки, протирая ветровое. Два чистеньких автобуса, доставивших из Демянска фронтовиков и партактив, дичились в сторонке.

А люди – военные и штатские, здешние и приезжие – неторопливо поднимались на усеченную высотку.

Даже издали глаз ловил высверки орденов и медалей на груди ветеранов. Не тех старичков, доживших до «святых» девяностых и смутных «нулевых», чтобы с тоской и бессильным отчаянием наблюдать, как оплевывается святое и умаляется великое.

Нет, у сырой могилы стояли плотные, налитые здоровьем мужики, и лишь орденские колодки убеждали в том, что они поднимались в атаки, вставали навстречу хлещущему свинцу, месили грязь России и Европы, наводя дезинфекцию коричневой чуме.

С новеньких пиджаков и заношенных кителей брызгами крови отливали «Красные Звезды», блестели геройские кругляши «За оборону Москвы», «За взятие Берлина», а то и просто «За отвагу».

В сторонке переминались молоденькие солдатики в парадках, с «Калашниковыми» за плечами. Солдатикам хотелось покурить, но робость сковывала их. К своему командиру, младлею со строгим мальчишеским лицом, они относились с покровительственным добродушием, а вот старых бойцов явно стеснялись.

Наш отряд построился рядышком с мявшимися автоматчиками, и меня тут же нашла Мелкая. Глянула светло, разгоняя траурные мысли, и я отзеркалил ее неуверенную улыбку - девушка будто сомневалась в своем праве на радость. Я тихонько пожал тонкие пальцы, и они шевельнулись в ответ, скребясь в мою ладонь.

– Товарищи!

Председатель сельсовета, юркий колхозник, похожий на пана Вотрубу из «Кабачка 13 стульев», набрал воздуху в грудь, и зычно толкнул:

– Сегодня мы собрались здесь по горькому, но и важному моменту. Восемнадцать героев, павших в бою за свободу и независимость нашей родины, будут похоронены с почетом и салютом! – он взмахнул рукой, но вдруг скомкал начатый жест, и, морща лицо, обратился к кому-то из фронтовиков: – Саныч, может, ты скажешь чего?

Кряжистый ветеран угрюмо кивнул, и вышел из строя.

– Товарищи, – глухо рокотнул он. – Сам тут воевал в сорок третьем, знаю, каково приходилось. С нашей 397-й стрелковой много ребят полегло…

Слушая старого солдата, я наблюдал за своими. Сёма с Паштетом выглядели очень похоже – смотрели на гробы, обтянутые красной тканью, с мрачным вызовом. Ара насупился, опустил голову. У девчонок глаза опять на мокром месте… Правда, Наташа с Ясей не плакали – стояли, вытянувшись стрункой, сжимая губы – и кулачки.