Игра в смерть (СИ) - Алмонд Дэвид - Страница 17

Падающая звезда чиркнула в небе, метя в самый центр Стонигейта.

Звали его Лак. Ему было четырнадцать. Он носил шкуру медведя, которого сам и убил. На ногах — обмотки из оленьей кожи. В руке каменный топор, который когда-то принадлежал его дедушке. К груди, под шкурами, подвязана кроха Дал. Пес по кличке Кали пристроился у ног хозяина. Лак же, присев на край утеса, вглядывался в скованную льдом реку далеко внизу. Лед затянул собою все: долины, трещины в камнях и расщелины в скалах, собственные волосы и брови Лака. Лед захватил мир: в вышине голые скалы, а под ними — ничего, кроме льда. Он сверкал, отражая лучи утреннего солнца, и Лаку пришлось сузить глаза, уберегая их от ослепительного блеска. Он вглядывался в белый мир, раскинувшийся внизу, надеясь заметить столб дыма — признак людей, след его потерянной семьи. Но так ничего и не увидел; лишь белый лед, темный камень, огромное синее небо и низко висящее в нем желтое солнце.

— Ай-е-е-е-е-е! — крикнул Лак.

Звук его голоса вернулся обратно, отраженный от льда и скал. Разнесся эхом по всей долине и затерялся вдалеке.

— Ай-е-е-е-е-е! Ай-е-е-е-е-е! Ай-е-е-е-е-е!

Открыв глаза, пес приподнял голову и навострил уши.

Лак рассмеялся.

— Это лишь я, — объяснил он. — Вечное эхо моего голоса во льдах.

Сунув руку под медвежью шкуру и коснувшись младенца, Лак ощутил, как Дал ворочается на его груди, кожей почуял тепло ее губ и щек.

— Все будет хорошо, — прошептал он. — Не переживай, милая. Все будет в порядке.

Выбравшись на выступ скалы, Лак приметил в трещинах мелкие колючие растения — единственное, что еще росло в этих краях. Он выдернул эту травку, сунул в рот, пожевал, проглотил и, скривившись, сплюнул. Во рту горечь. Язык исколот, в брюхе кисло. Взяв крошечный цветочек, единственную сладкую часть растения, Лак смочил его слюной, поднес к губам малышки и почувствовал, как она его лизнула.

— Не переживай, — шепнул он. — Возможно, этот день даст нам ягод.

На раскрытой ладони он протянул колючую травинку псу. Кали обнюхал ее, но есть не стал, обратил полный надежды взгляд к хозяину. Погладив собаку, Лак пробормотал:

— Быть может, этот день даст нам мяса, Кали…

С тем он и продолжил свой путь на юг, плотно кутаясь в медвежью шкуру, чтобы малышке было теплее, храня память о своей семье и чувствуя, как от мороза ломит кости.

Это случилось ночью — много дней, много недель назад. Они укрылись в неглубокой, открытой ветрам пещере над замерзшей рекой. Короткая остановка, очередной ночлег в долгом странствии к югу. Все они были там — мать Лака, его отец, его братья и сестры; они спали у стены, прижавшись друг к дружке. Им удалось развести скудный костер из веток, которые Лак помог отцу вытащить изо льда. Привалившись к плечу матери, он не спускал глаз с входа в пещеру. Отец храпел, бледное сияние луны просачивалось в пещеру. Братья и сестры Лака спали тихо, невинно.

— Отчего он так зол на меня? — шепотом спросил Лак.

— Молчи! — шикнула на него мать.

— Почему? — повторил он. — Когда я тащил ветки изо льда, в его взгляде был гнев. Когда я споткнулся по дороге сюда, он ударил меня. Схватил за глотку. В глазах его была звериная ярость, и я увидел ее вновь, когда разжигал огонь, в свете первых искр.

Мать погладила его по голове, убрала волосы с глаз.

— Молчи, — прошептала она.

— Почему?

— Некогда он был подобен тебе, но невзгоды нашего мира изменили его. Твой отец видит в тебе силу, которой прежде обладал сам. Ту силу, что подводит его теперь.

В неверном свете костра Лак повернулся взглянуть на отца.

— Я помню, он любил меня. Где теперь эта любовь?

— Тихо, сынок. Оставь эти мысли. Придет время, и ты станешь единственным нашим проводником и защитником. Будь к этому готов… — Она снова погладила Лака по голове. — Обопрись на меня, сынок. Поспи. Я послежу за входом.

Лак спал, и снился ему дедушка — рассказы старика об ушедших временах, когда солнце всех согревало своими лучами, о зелени трав и шелесте листвы в долинах.

Разбудили его громкий звериный рык и истошные крики матери…

Подняв голову, я смотрел, как за окном падает снег. Отложил ручку, провел пальцами по окаменевшей древесной коре на письменном столе, поднялся со стула и спустился вниз, чтобы проведать деда. Он уснул в гостиной, перед телевизором. На пороге стояла мама и, сложив руки на груди, смотрела на него. Обернувшись ко мне, она приложила палец к губам. Дед тихо, размеренно похрапывал, под его прикрытыми веками двигались глаза. По ящику тем временем шла какая-то лажа: из тех дурацких викторин, где игрокам приходится отвечать на вопросы, чтобы не дать опрокинуть на себя ведро, полное липкой черной жижи. Я усмехнулся — под закрытыми веками деда наверняка разворачивались события куда более увлекательные.

Я подождал, пока он не проснется.

Это отняло немало времени. Сон его продолжался, даже когда глаза оказались открыты. Дед все еще спал, хотя взгляд его уткнулся в фигуры людей, мельтешащие на экране.

— Кит, — пробормотал он наконец. — Кит, паренек…

Его взгляд смягчился, губы тронула улыбка.

— Полная фигня, да?

— Еще какая…

Телевизор я вырубил.

— Сегодня не бродишь по сугробам, внучек?

Я покачал головой.

— Расскажи мне о семье Джона Эскью.

— Эскью? — потер глаза дед, соображая. — Ты погоди, дай очухаться. В последнее время в голове такой сумбур… Семейство Эскью, значит? Ну да, теперь я их вспомнил. Дед твоего приятеля был хорошим малым. Крепкий как кремень, тот еще сквернослов и выпивоха, — а чуть копни, и отыщешь человека благодушного и незлобивого. Я много смен оттрубил в шахте подле него, мне ли не знать. Многие его недолюбливали, да чего уж — попросту опасались, особенно новички, но в сорок восьмом, когда не выдержали подпорки, именно Эскью раскапывал завалы, пока не сбил руки в кровь. Именно он вынес наружу того парнишку, спас ему жизнь… Теперь насчет отца. Он из тех, чья жизнь пошла под откос, внучек. Ни работы нормальной, ни привычки держать себя в руках. В молодости наломал дров, да и потом не унялся. Машет кулаками, когда надо и когда не надо. Как-то вечером у «Лисицы» он чуть не до смерти избил кого-то, за что и отсидел пол года в тюрьме Дарема. Потом схватился за стакан. Злость свою вымещает на мальчишке, да и жене, боюсь, тоже перепадает… Горькая у него доля и ожесточенная душа, Кит. Сложись судьба иначе, отличный вышел бы мужик, да только в мире вроде нашего…

Дед развел руками:

— Так-то вот. Я слыхал, и Эскью-младший двинулся по стопам отца, а?

— Как знать… — откликнулся я.

— Видишь ли, с этаким отцом у парня не могло быть нормального детства. Внутри у него так и осталось дитя, не имевшее и шанса повзрослеть. Понимаешь?

Я кивнул:

— Кажется, понимаю.

Дед улыбнулся:

— Может статься, дитя у него внутри… оно все еще ждет… ждет случая, чтобы выбраться наружу и вырасти…

Я задумался об Эскью, о страхе и отвращении, которое он вселял в окружающих. Вспомнил ту безнадежность, которую ощутил в его отчаянной хватке; ту тоску, которую разглядел в его свирепых глазах. До чего же он странный, этот мальчишка, в котором причудливо смешались тьма и свет. Где же искать то дитя, что не имело шансов вырасти? Как к нему дотянуться?

И я подумал о Лаке, который грел дитя своим теплом, укрывая под медвежьей шкурой.

— В каждом есть частичка добра, Кит, — заметил дед. — Вопрос лишь в том, можно ли отыскать ее, чтобы вынести к свету.