КОМ: Казачий Особый Механизированный (СИ) - Войлошников Владимир - Страница 46

— Прям на настоящем шагоходе? — с весёлым ужасом уточнила Серафима.

— Ну, конечно. По тем просекам пронестись, где я тренировался — ух-х! Там тебе и горки будут, и ветерок — всё, что хочешь.

В глазах зазнобы засветился совершенно подростковый азарт:

— А давай!

Рассудок попытался пискнуть, что подобную выходку не вполне одобрила бы тётушка (кабы узнала), но эти соображения были отброшены пинком в тёмный угол и больше не отсвечивали. По зрелом размышлении полагаю, что в тот момент третья рюмка как раз вступила в фазу своего решительного действия, но именно в те минуты я об этом совершенно не думал.

— А мне разрешат? — спросила Серафима.

— А кто нам запретит? Шагоход — мой личный. Не на базе, во дворе стоит. Идём.

ВОТ ЭТО КАРУСЕЛЬ!

Город у нас не особо большой, и здравый смысл не успел над нами возобладать — пришли мы раньше. Барышня моя немного помялась, прежде чем зайти ко мне на двор (ясно же, никого там нет и не предвидится, вроде как неприлично), но желание прокатиться на огромной машине, выглядывающей из-за забора, перевесило.

— Смотри! — продемонстрировал я свою зверюгу. — Вот это — выдвигающиеся скобы. Поворачиваем вот эту штучку, и как будто лесенка получается. Я сейчас поднимусь, открою, а потом ты заберёшься.

— А ты?

— А я внизу буду караулить, чтобы поймать, если ты вдруг свалиться надумаешь.

— Ой…

— Не боись! Даже моя матушка ездила.

— Да ты что⁈

— Честное слово. Тогда эта лесенка не работала, она вообще по приставной забиралась.

Я быстро поднялся наверх, открыл люк, спустился.

— Не передумала?

Сима этак повела плечиком, мол — тут вон даже женщины в возрасте ездят, буду я бояться! И полезла. И ничего, управилась, хоть пару раз на подол и наступила. Ругалась себе под нос смешно, по-девчачьи.

Я забрался следом, дверцу закрыл.

— А что это за сабли? — удивилась Серафима.

— А-а… Это я выгрузить забыл, — ну, правда же, забыл. — Не обращай внимания. Держи вот шлем.

— Ой, смешной какой, как из ваты!

— Он и есть из ваты. Ну, или из шерсти — я не распарывал. Но мягкий, на случай, если ты в кабине головой о что-нибудь стукнешься.

— Понятно. А ты тоже наденешь?

— Конечно! У меня два их — если я, например, второго стрелка с собой возьму.

— А кнопочек сколько!

— Чур, ничего не трогать. А то шмальнёт — и прибьёшь кого-нибудь нечаянно.

— Ой…

— Садись в это вот кресло. Ремешками пристёгивайся.

— Обязательно?

— А как же! Ты ж русских горок хотела. Понесёмся с ветерком!

Нет, понеслись мы, понятное дело, не сразу. Сперва — аккуратно по городу прошагали, до самых промышленно-складских окраин. Потом — чуть побыстрее, можно сказать, рысью — по просёлку в сторону леса, где разведаны мной были оставленные зарастать вырубки. А вот уж там — считай, галопом, быстрее и быстрее, с поворотами и прыжками, вихрем с сопки на сопку, да чтоб склоны покруче — ух и дали жару! Серафима визжит! Я хохочу!

Залетели на место моё любимое, на самой высокой сопке, чуть в отдалении от города. На лысую заросшую травой верхушку-маковку забрались.

— А теперь ещё выше! — сказал я и поднял саранчу в сторожевой режим, на максимальную высоту опор, откинул крышку верхнего люка и позвал Серафиму: — Иди сюда.

— А зачем?

— Иди-иди, изнутри такого ощущения нет…

Она завозилась, отстёгиваясь. Шлем сняла — это вот правильно, я тоже. Подхватил её за талию и посадил на край люка, а потом сам подтянулся на руках и сел рядом.

— Ну, как?

— О-бал-де-е-еть… Илюшка, это же не высказать, как красиво! Даже с дирижабля такой красоты нет!

Вокруг нас на многие километры вокруг расстилались волны сопок, слева, далеко внизу переливалась серо-голубая лента реки, а далеко-далеко, у самого горизонта, сахарно белели горы. И здесь был ветер — очень тёплый сегодня. Он налетал порывами и трепал локоны, выбившиеся у Серафимы из причёски. А она поправляла их и улыбалась, оглядываясь вокруг сияющими глазами. И такая она была красивая, что я не удержался. Притянул её к себе и начал целовать, прямо в эти нежные приоткрытые губы…

И тут, каюсь, совсем мне голову снесло. Так бы, наверное, и взял её там, в шагоходе, на мешках с сеном, рядом с грудой трофейных сабель… если бы не казус.

Иначе, пень горелый, никак эту ситуацию не назовёшь.

Целуемся, значицца. Кровь в голове шумит (а, может, коньяк тот, будь он неладен?). И тут вдруг она отстранилась и говорит:

— Нет-нет! Что же это? Нельзя до свадьбы! Ребёнок ведь получится!

Меня прям как свинчаткой в лоб треснули. Какой ребёнок?.. Нет, понятно, что все мои хотения уже вожделенно были в ту сторону направлены — но пока-то мы сидим на краю люка, целуемся⁈

— Какой ребёнок? — спрашиваю.

А она ладошками мне в грудь упёрлась, глаза большие:

— Ну, как же? Ты, разве, не знаешь? Мне тётя говорила: от поцелуев дети получаются…

Вот это меня мгновенно отрезвило. Натурально, ушатом холодной воды. Ядрён корень, городская девочка, без мамы, строгий папа — и в качестве воспитательницы тётушка, которая нарисованных голых людей в книжке боится!

А у неё губки задрожали:

— Мамочки, что ж я натворила!.. Как же я буду?..

Я барышню свою за руку схватил, ладонями сжал:

— Симушка, а ну — не реветь! Во-первых, не бывает от поцелуев детей! А во-вторых, отвечай мне: пойдёшь за меня замуж?

Другого момента ждать никак нельзя! И совсем не страшно получилось, к слову.

А она своё:

— Как — не бывает детей? А от чего же?

— Сперва ответь на мой вопрос!

Она мокрыми ресницами похлопала, достала платочек, носик вытерла:

— Пойду.

— Ну, тогда я знаю, кто на все твои вопросы ответит.

— И кто же?

— Лиза! Она у нас старшая. Тридцать ей почти.

— Но тётя…

— У тёти твоей, — перебил я спрыгивая в кабину, — и детей-то своих нет. Откуда ей знать? А у Лизаветы четверо! — я ссадил слегка покрасневшую Серафиму вниз. — Садись, пристёгивайся и шлем надевай. Помчимся со свистом, иначе нам до ужина не успеть.

Назад мчали без вывертов, экономно, максимально быстро. До двора доскакали, вымелись — и бодро-бодро — к Лизавете. Я бы и пролётку нанял, да на наших окраинных улицах они редко водятся.

В почтмейстерском доме царила тишина и благорастворение воздухов. Сестра сидела на веранде с книжкой, покачиваясь на подвесных качелях. Увидела запыхавшихся нас, насторожилась.

— Симочка, посиди тут, на диванчике, — я пристроил зазнобу в уголке. — Лизонька, сестрица, можно тебя на несколько слов буквально? — схватил Лизу за руку и потащил вглубь дома. — А чего тихо так?

— Няня ребятишек на детский праздник повела, а Виталя не вернулся ещё со службы, а что…

— Ч-ч-ч! — мы проскочили ближнюю комнату, я практически затащил за собой сестру во вторую и двери прикрыл.

— Ну, ты медведь! — потёрла она запястье.

— Извини. Я это… от нервов.

— Ты… — Лиза вдруг прищурилась: — Илюшка! До свадьбы не дотерпел, что ли?

— Да чё ты сразу⁈ Ну… поцеловались.

— И только?

— Да что мне, клятву дать⁈

— Ладно-ладно, успокойся, — Лиза и сама сразу успокоилась. Видать, не так страшен в её глазах был этот грех. — А чего принеслись с глазами вытаращенными?

— Она теперь боится, что дети будут раньше времени.

Лиза уставилась на меня не хуже фарфоровой кошки, что стоит у матушки на комоде.

— Тётка ей так сказала, ну. Не в службу, а в дружбу, помоги, а? Не мне ж ей всё это объяснять…

ОБЪЯСНЕНИЕ

— Так! Всё, иди, на веранде посиди! — Лиза вытолкала меня из комнат и взглядом матушки посмотрела на Серафиму, которая сидела, крепко прижав ладошки к коленкам и то розовела, то бледнела. — Пойдём-ка, сестричка, поговорим.

Они удалились, многозначительно прикрыв за собой дверь. А я стоял на веранде колом, не совсем понимая, куда себя деть. Вдруг из-за занавесок из глубины комнаты послышался звук колокольчика, невнятное шуршание и негромкий голос Лизаветы: