Зачарованное озеро (СИ) - Бушков Александр Александрович - Страница 9

Речь его текла плавно, как широкий ручей по ровному дну, он ни разу не запнулся, не помедлил, не подыскивал слова — ну конечно, давно зазубрил наизусть, как прилежный Школяр, выезжающий на прекрасной памяти. И все равно это было интересно, в другое время Тарик непременно заслушался бы, — но сейчас это ничем помочь ему не могло. Очень быстро он потерял нить и не мудрствуя разглядывал певца сладкой жути.

Менее всего тот походил на виршеплета или сочинителя с парадных портретов, скорее уж на преуспевающего торговца — щекастая

одутловатая физиономия, маленькие глазки (если вовсе уж непочтительно, то их можно назвать и свинячьими), реденькие волосы, полусъеденные обширной лысиной, оттопыренные уши. Впрочем, к этому надо отнестись с пониманием: уж Тарик-то знал. В Шко-лариуме среди других портретов висит изображение великого арелатского виршеплета, славного и пьесами в виршах, которые представляют в лучших театрах вот уже двести лет. Великий Тародор Науч изображен стройным юношей с буйными кудрями, но худог Гаспер еще в прошлом году показал Тарику гравюру и заверил, что она сделана с прижизненного портрета. Совсем другой человек предстал: толстяк пожилых лет, почти лысый, с редкой бороденкой. Он и в юности, добавил Гаспер, не мог похвастать ни стройностью стана, ни буйством кудрей. И это далеко не единственный пример. Просто так уж заведено: знаменитых людей, чем бы они ни прославились, большей частью изображают гораздо пригляднее, чем они были в жизни. Этак и Канга годочков через полсотни нарисуют писаным красавчиком («если только не забудут к тому времени напрочь», — хмыкнул Балле)...

Ага, завершилось не такое уж долгое пастырское слово (прости, Создатель и все святые, за такое вольнодумное сравнение!), Канг, откашлявшись, бархатным голосом возвестил:

— Задавайте вопросы без стеснения, друзья, ибо вопросы ваши — хлеб в голодную пору и живительная влага в великую сушь, та тучная почва, на которой произрастают мои творения...

Последовало короткое молчание — должно быть, многие пытались превозмочь робость. Неожиданно вскочила кареглазая соседка Тарика и звенящим от волнения голосом сказала:

— Может быть, вопрос прозвучит глупо, так что заранее простите. Мастер, действие ваших гениальных книг очень-очень редко происходит в столице, вообще в больших городах. Наоборот, в городках совсем маленьких, а то и в деревнях, дебрях и чащобах. Есть ли здесь потаенный смысл?

Стайвен Канг, оглаживая масленым взглядом ее фигурку снизу вверх и сверху вниз, ответил, как показалось Тарику, живо и охотно:

— Ну что вы, красавица, вопрос вовсе не глуп и делает честь вашему молодому уму. Понимаете ли, жизненный опыт давно привел меня к выводу: в больших городах — в наших каменных чащобах — почти что и не осталось Пугающего Зла, Нелюдских Страхов: они исчезли, как исчезает под весенним солнышком снег (тебя бы к нам на улицу Серебряного Волка, непочтительно подумал Тарик). А вот в маленьких городках, где гораздо меньше камня и всяких новых придумок, где люди часто живут как их далекие предки в незапамятные времена, не в пример больше таится по углам того Зла, с которым мне самому приходилось сталкиваться, под самыми безобидными личинами скрывавшегося до поры и наверняка таящегося еще и теперь...

Пожалуй, это и для Тарика было интересным. К сожалению, певец сладкой жути тему развивать не стал. Умильно таращась на кареглазку, Канг сказал без тени скуки:

— Если вы всерьез интересуетесь этим, девичелла, быть может, останетесь после нашей встречи, чтобы я вам рассказал гораздо обстоятельнее и подробнее об этих интереснейших вещах?

— С превеликим удовольствием, мастер, — зардевшись, ответила кареглазка и села на свое место после плавного жеста Канга.

Тарик хохотнул про себя: наслышаны, как же. Очень быстро эта дурешка окажется в спальне Канга, где певец сладкой жути ее обстоятельно и подробно познакомит отнюдь не с таящимися по глухим местам страхами. И ведь ухитряется как-то обставлять все так, что такие вот дурехи уступают ему во всем и никогда никому не проболтаются. Вроде бы для них, если окажутся невинными, у Стайвена Канга есть даже особый подарок: немаленький золотой паук с глазами из самоцветов. Впору повторить вслед за студиозусом Балле: вообще-то, нужно проявить здоровую мужскую зависть — хорошо устроился, шельмец...

Тарик тут же отогнал легкомысленные думы, усмотрев великолепную возможность узнать то, за чем пришел, — пока никто не опередил с вопросом. Вскочил, голос и в самом деле дрожал от некоторого волнения:

— Мастер, очень часто нечистая сила в ваших книгах побивается и побеждается серебром. Насколько это соотносится с жизнью?

Канг ответил без промедления, на сей раз глядя на спросившего с хорошо скрытой скукой:

— Книги мои всегда соотносятся с жизнью, ею и порождены. Серебро не служит главным и единственным оружием против нечистой силы, но играет в сокрушении ее громадную роль, как пушка на войне.

Это прозвучало как заученное, и Канг умолк с таким видом, словно такой вопрос ему задавали множество раз и он давно заготовил ответ. Скорее всего, так оно и было. Тарик уселся, так и не понявши, удовлетворен ли он ответом. С одной стороны, сочинитель отделался парой фраз, с другой — Тарик уверился, что он на верном пути и что нужные подробности следует искать в другом месте, куда он и собирался. Как и следовало ожидать, Тарику мастер ночных страхов не предложил остаться после встречи и выслушать подробные пояснения — ну понятно, он же не красивая Школярка со стройной фигуркой, а Стайвен Канг кто-кто, но, безусловно, не трубочист...

Само собой, уйти посреди встречи было бы неполитесно, и Тарик сидел чинно, пока задавали вопросы. Иные были интересными, вот только сейчас не до них: тут в собственную жизнь внезапно ворвались ночные страхи, отнюдь не нежные, чтоб им провалиться. Так что он стоически терпел, стараясь не выказывать нетерпения. А вот кареглазая соседка от другого нетерпения сгорала, сразу видно, ждала, дурочка, обширного разговора о таящихся в глухомани страхах, не подозревая, что ждет ее совсем другое. Нет, правда, как этот лопоухий ухитряется так устраиваться, что ни одна не пожалуется? Не дурманом же каким поит, а убалтывает...

Походило на то, что и самому Кангу надоели сто раз задававшиеся вопросы вроде того, что родил, набравшись отваги, пожилой Аптекарь:

— Мастер, а в основу «Косматой тени» легли жизненные события или вы напрягли свое великолепное воображение?

Сразу видно, Канга так и тянуло страдальчески поморщиться, но он ответил длиннющей гладкой фразой — без сомнения, из заученных: он-де причудливо перемешивает в своих книгах жизнь и воображение, но обещал многим, что никогда не расскажет о доверенном ему и виденном самолично, так что так и останется, простите великодушно, тайной сочинительского кабинета, где вымысел, а где жизнь. И при этом не сводил взгляда с кареглазки, тоже охваченный нетерпением, о природе которого не следовало долго гадать...

Надо отдать мастеру ночных страхов справедливость: он не оставил без внимания ни один вопрос, пусть на большинство отвечал обкатанными фразами; старательно выждал, когда вопросы прекратились, и, лишь окончательно убедившись, что новых не будет, встал и величественно простер руку:

— Друзья мои, меня призывают бумага и чернила. Благодарю вас за то, что пришли!

Все вскочили — и Тарик, конечно, тоже. Под гром аплодисментов Канг прошествовал к двери и скрылся за ней, а следом, снова протрубив, ушли фанфаристы. Служители остались, они вручали давным-давно очнувшимся и все это время горделиво возлежавшим на кушетках девицам особо для такого случая придуманные отличия: серебряных паучков со шлифованными красными самоцветиками. Остался и секретарь. Он подошел к растерянно замершей у своего стула кареглазке, взял ее под локоток и что-то с доброжелательной улыбкой пошептал, а потом увел в двери, куда тут же удалились и служители.

Тарик вышел на улицу одним из первых. Ничуть не считал время потраченным зря — именно ответ Стайвена Канга на вопрос кареглазки укрепил его в той мысли, что довольно быстро пришла на ум. Так и следует поступить в скором времени, но сначала — книга...