Летний сад - Вересов Дмитрий - Страница 36

• Предыдущая
• 36/69
• Следующая

– Англичанин?

– Индиец, сэр, но подданный Ее Величества.

– Щедрый индиец? Ха-ха-ха, умеете вы вот так, невзначай, развеселить. Щедрый индус! Ха-ха-хм… Простите, Арчибальд. Так что его там интересует?

– Коллекция старых перстней. Архаичная работа, раннее средневековье, что-то около дюжины предметов на круг.

– Боже, какая древность! Неужели там есть что-нибудь ценное?

– Насчет ценного – не знаю, но интересное – наверняка.

– Арчибальд, вы не договариваете или…

– Я пока не договариваю, сэр.

– «Пока»?

– Да, пока существуют сомнения.

Яркое августовское солнце слепило глаза. Свежий ветерок с недалекой Невы шелестел в зеленой листве и приятно холодил кожу. Иногда доносил обрывки фраз: «Это тот самый, которого через Би-би-си из психушки…» или «Миллионерша английская влюбилась…»

Кирилл мало обращал внимания на эти шушуканья. Он просто шел по аллейке бехтеревского садика, через силу и несмотря на мышечную боль заставляя ноги привычно трудиться. Он вновь пытался привыкнуть к ощущениям реального мира. Реального? Но какой мир для него теперь реальный?

Каждое утро у молодого отца Вадима Иволгина начиналось одинаково: сосредоточенный, он спешил в молочную кухню за питанием для дочери, по пути заново переживая все волнения и тревоги памятной октябрьской ночи, когда в сверкании молний, под завывание ветра, нагонявшего в Неву и в залив метровые волны, появилось на свет маленькое чудо – Вера Вадимовна Иволгина.

Возбуждение и тревоги оставили его равнодушным к промокшей насквозь одежде, к раскисшим скороходовским башмакам и тому страшному ознобу, из-за которого его зубы выбивали чечетку. Он то хоронился под арками истфака, то в бешеном ритме кружил вокруг Института Отта, то выбегал к Неве и там, под шквалами ледяного балтийского ветра, перед лицом буйства всех стихий загадывал благополучный исход родов и пол будущего младенца.

В семь тридцать утра он первым ворвался в справочное, оставляя серые лужи, протопал к дежурной и чуть было не впал в отчаяние, услышав, что «Забуга вообще не поступала». Потрясенный Вадим пытался понять, отчего в справочном отсутствует информация о Наталье, и, лишь краем глаза увидев, как собрат по счастью вынимает из сумки передачу с надписанной на пакете фамилией, сообразил, что фамилию жены назвал неверно.

Он радостно кинулся обратно, перебаламутил всю очередь, глупо и счастливо улыбаясь, многословно сообщил о своей ошибке и наконец услышал желаемое: «Девочка, вес – три сто, рост – пятьдесят два». С блаженной улыбкой он пытался прорвать акушерские заслоны, но, получив решительный отпор, перевозбужденный и утомленный, поспешил домой. Ввалившись в квартиру, Вадим радостно прокричал о рождении дочери и повалился на диван.

Дочь он увидел только через три недели, когда его честно добытое воспаление легких стало достоянием истории. За то, что первые недели пребывания дочери на белом свете прошли без его участия и что Наташе досталась неловкая роль матери-одиночки при выходе из роддома, Вадим постоянно укорял и даже казнил себя, испытывая чувство вины столь огромное, какого он не мог и припомнить.

Поэтому он безропотно и спокойно принял на себя практически все обязанности по уходу за дочерью в первые месяцы: долгие прогулки и выполаскивание пеленок, хлопотливое соблюдение режима и обязательные гугуканья, а также утреннюю спешку за искусственным питанием, поскольку грудного молока, как и предсказывало акушерское светило, у Натальи не было.

Всецело поглощенный этими заботами, Дим-Вадим с детской непосредственностью сосредоточил все свое внимание на дочери, лишь изредка обращаясь к жене, которая, удачно разрешившись маленькой Верочкой, целиком ушла в тренировки и подготовку к предстоящему чемпионату Европы. Только поздним вечером, когда вымотанная нагрузками Наташа выходила из ванной, а дочь безмятежно посапывала во сне, молодые супруги усаживались на кухне, и Домовой обстоятельно, с упоминанием малейших подробностей, излагал все перипетии прошедшего дня, тем самым удовлетворяя естественную потребность в речевом общении.

Молодой маме, в отличие от супруга, вполне хватало живой человеческой речи на тренировках в манеже, склочных обстоятельств в транспорте по дороге туда и обратно, и эта невидимая глазу разница супружеских интересов – чемпионский титул против витаминизированного кефира – лишала вечернее общение молодой четы чего-то такого, о чем молодые люди лишь смутно догадывались и чему, оставаясь наедине сами с собой, они мучительно искали четкое определение.

Естественная и повышенная потребность Натальи в сексуальной разрядке наталкивалась на ставшую бледной и бедноватой активность усталого мужа. Домовой небывало быстро достигал удовлетворения и тут же проваливался в глубокий сон. Наташа с полными слез глазами некоторое время пересчитывала караваны слонов или овец, после чего тоже уходила в сны, но сны иные. Порочные и чувственные картины видимых ею сновидений, о которых она однажды рассказала ему, повергли супруга в эмоциональный ступор, а потому не подлежали огласке в дальнейшем и, не принося облегчения томящейся юной плоти, только углубляли трещину непонимания. Так, исподволь и незаметно, потихоньку и собственными руками, уничтожалась первооснова молодой семьи.

Два дедушки и две бабушки – это своеобразное благо, столь высоко ценимое в деле воспитания внуков, – занимали позиции, далекие от каждодневных забот и большей частью наблюдательные.

Дальневосточные гонцы регулярно доставляли дары таежной природы, дефицитные импортные игрушки и конверты с советскими денежными знаками, обмотанные для верности синей изоляционной лентой. Раз в неделю телефон в квартире Иволгиных взрывался непрерывной очередью междугородного трезвона, и обитателям потревоженного жилья приходилось орать в трубку умилительные подробности из жизни маленькой Верочки. Это был единственный момент, объединявший все три поколения Иволгиных – молодые родители по очереди докладывали в трубку о состоянии дел, Верочка присутствовала в качестве вещественного звукового доказательства, а ленинградские бабушка и дедушка терпеливо дожидались своего часа, чтобы возрастным авторитетом подтвердить полученную от молодежи информацию.

Все остальное время Иволгины-старшие соблюдали в общении с молодой семьей строгую дистанцию, которая регулировалась Гертрудой Яковлевной в одностороннем порядке. Лишь изредка дедушке позволялось выйти с внучкой на прогулку, и то, как правило, в субботнее или воскресное утро. Иные формы участия обязательно подразумевали заблаговременное обращение с той или иной просьбой и обязательной аргументацией. Памятная попытка оставить Верочку с бабушкой и отправиться на день варенья к Кисе закончилась плачевно: ничего не сказав засуетившейся молодежи, Гертруда Яковлевна скрылась в комнате и через пять минут при полном параде покинула квартиру, сославшись на чуть было не позабытое приглашение в гости.

Неспособный на длительное злопамятство Домовой скоро утешился, но Наташа, зная уязвимость своих позиций перед свекровью, довела себя до такого нервного возбуждения, что именно в тот день между супругами произошел первый, после рождения дочери, самый настоящий скандал. Несчастный и ничего не понимающий Иволгин, озадаченный такой реакцией супруги, тщетно пытался оправдать поведение матери. Натальина истерика не прекращалась. Смутно догадываясь, что в основе неудовольствия супруги лежит желание побывать на людях, он наивно попытался утешить ее обещаниями, что в недалеком будущем они обязательно наверстают упущенное. В ответ он услышал нелестные слова о собственной родительнице, причем многие из них покойная бабушка назвала бы «площадными». Не ожидавший столь низких проявлений Натальиной натуры Вадим попытался уклониться от дальнейшего общения и замолчать. Но неверно выбранная тактика молчания еще больше распалила гнев молодой супруги. Всю тяжесть своих обвинений она перенесла на Домового и его друзей. В истеричных визгах Наташа смешивала с грязью все, чем так гордился муж: освобождение Кирилла и настойчивость, с которой он этого добивался, искреннее восхищение Вадима Сагировым, Кисс и прочими, его трогательное преклонение перед любовью Джейн и Маркова. Наталья, сама того не ведая, открыла шлюзы темным силам: зависть, ревность, самовнушенное чувство неполноценности – вся эта душевная пакость слилась в едином ревущем потоке, чтобы затопить маленький островок иволгинского счастья. В последнем приступе истеричной ярости она обвинила мужа в несусветном вранье и, подозрительно сощурив заплаканные глаза, попросила чистосердечно признаться: кто надоумил ее бесхитростного муженька представить отчисление из института за связь с иностранной разведкой как добровольный уход в академический отпуск.

• Предыдущая
• 36/69
• Следующая