Темное безумие (ЛП) - Ромиг Алеата - Страница 20

Без нее ничего не получится.

Рука дрожит, предвкушение подпитывает мой адреналин.

Лондон утверждает, что я не способен чувствовать — что я психопат без капли эмпатии.

Не могу сказать, что я не согласен с ее оценкой.

Однако есть разные виды психопатов. И, как и многие ее коллеги, она не осознает, что неэмпатичный вид может существовать и существует.

Я тому доказательство.

«Ограниченный круг сопереживания» — вот как это называется, но для того, чтобы это понять, легче всего провести параллель с мертвым деревом. Представьте, что у дерева отрезали все ветви. Это дерево всю свою жизнь было в темноте, медленно умирая и разлагаясь, и вдруг на него посветило солнце и из ствола вырывается крошечная веточка. Стебель тянется к солнцу, приближаясь к единственному свету, который он когда-либо знал.

Одна живая конечность на мертвом дереве.

Лондон — это солнечный свет, и эта новая веточка — чувства, которые я могу испытывать только к ней.

Для моего вида любовь трудна, но не невозможна.

С каждым разрывом на коже, каждым пятном на плоти, я иду вразрез со своей природой, чтобы доказать ей это. Как и многие неизведанные магистрали, дорога любви и сочувствия была непривычным путем для нейронов в моем сознании. Если не заботиться о чем-то, оно умирает. Я родился со способностями, как любой другой человек рождается со способностью чувствовать, сопереживать, любить — только мне никогда не приходилось проявлять эти эмоции. Они слабы и неразвиты.

Безделье — мать пороков… и все что из этого следует.

Я улыбаюсь про себя.

А потом была она. Сработали синапсы, открывая забытую и бездействующую дорогу. Я никогда не чувствовал никакой связи с человеком…

До нее.

Я жажду этого диковинного ощущения. Жажду взрастить это темное маленькое семя, что она посеяла в моей душе. Моя собственная версия любви может быть извращенным существом, но это создание голодно и требует, чтобы его накормили.

Глава 13

РАЗОБЛАЧЕНИЕ

ЛОНДОН

Я вытащила из чемодана все юбки. На кровати уже валяется куча черных и серых брюк, пока я пытаюсь подобрать наряд, который не соблазнит ни меня, ни Грейсона, одновременно размышляя о сегодняшнем сеансе.

С губ срывается невесёлый смешок. Я бросаю пару старых брюк в открытый чемодан. Сеанс. Вот как я это называю. Позволить пациенту — очень больному пациенту — сделать мне куни в моем же кабинете.

Я с проклятием застегиваю чемодан.

Пациенты и раньше находили меня привлекательной. Как я призналась Сэди, я много раз имела дело с переносом… но никогда на таком уровне. Никогда с такой интенсивностью и искушением. И я никогда не поддавалась этим искушениям — никогда не позволяла случиться тому, что произошло сегодня в моем офисе.

Я закрываю глаза и падаю на кровать. Кожу все еще покалывает, и я все еще чувствую тепло от его прикосновений. Я непросто испытывала соблазн затеряться в том моменте экстаза, рискнуть слишком многим… это было опасно. Вот почему я собираюсь приехать в Нью-Касл пораньше. Чтобы оказаться от него на расстоянии шестисот миль и покончить с этим испытанием.

Мобильный, лежащий на прикроватной тумбочке, вибрирует.

Я хмуро смотрю на телефон, прежде чем развернуться и схватить его.

— Доктор Лондон Нобл.

— Доктор Нобл, это генеральный прокурор Ричард Шэфер. У вас есть минутка поговорить?

Я сажусь.

— Да, конечно. Чем могу помочь, мистер Шэфер?

— Просто хотел поздороваться и убедиться, что вы получили материалы, которые отправил мой офис.

Убираю челку с глаз.

— Спасибо. Да, хотя и не подозревала, что вы сами будете выступать в суде. — Ноутбук стоит у изножья кровати. Я притягиваю его к себе и открываю.

Честно говоря, занимаясь завершением оценки Грейсона и нашими сеансами, я так и не посмотрела на новые материалы. Другой психолог сказал бы, что я подсознательно избегаю их, так как не могу справиться с вероятным исходом, и это могло быть правдой.

Пока генеральный прокурор продолжает объяснять, почему он лично возглавляет это дело, я просматриваю доказательства. У них есть собственный свидетель-эксперт — местный терапевт, специализирующийся на душевнобольных, который свидетельствует, что в тюрьме Грейсон будет опасен. Для себя и для других.

Я усмехаюсь.

— Простите? — тушуется Мистер Шэфер.

— Я ценю вашу уверенность, — оправляюсь я, — но эти показания экспертов, подтверждающие, что Грейсон Салливан будет опасным заключением? Мистер Шэфер, при всем уважении, он провел более года в тюрьме без каких-либо дисциплинарных взысканий. Он был образцовым заключенным.

Прокурор прочищает горло.

— Да, образцовый заключенный… в одиночной камере. Без взаимодействия с другими преступниками. Боюсь, что у тюрьмы Нью-Касла нет того же финансирования, что у штата Мэн, чтобы обеспечить необходимый контроль над Салливаном. — Туше. — Вы главный психолог в этой области. Вы часто выступаете свидетелем в судебных делах об убийстве…

Моя спина напрягается. Остерегайтесь людей, которые начинают отвешивать вам комплименты еще до того, как узнают вас — они усыпляют вашу бдительность перед тем, как атаковать.

— И именно вы заявили, что невозможно доказать реабилитацию без предварительного тестирования субъекта в нерегулируемой среде.

А вот и атака. Он сделал домашнее задание.

— Так что вы можете понять сомнения властей. Салливан просто слишком большая угроза, слишком большой риск. — Он громко вздыхает. — А еще есть семьи, доктор Нобл.

— А что насчет них?

— Знаете ли вы, что совсем недавно Верховный суд отклонил постановление об отмене смертной казни в Делавэре? В первую очередь в ожидании этого дела. Это говорит о многом, доктор.

— Это говорит о страхе и невежестве, мистер Шэфер. По моему профессиональному мнению, Салливан не представляет угрозы для кого-либо внутри исправительного учреждения. Он жаждет стабилизировать хаос в этом мире, а в такой структурированной среде он просто отсутствует.

Собеседник выдерживает долгую паузу.

— Я уверен, что, как психолог, вы понимаете необходимость чувства завершения. Эти семьи заслуживают и нуждаются в таком завершении.

Он твердо придерживается своих взглядов. Ничто из того, что я говорю сейчас или скажу на суде, этого не изменит.

— Я глубоко сочувствую семьям. Я всегда стараюсь передать это во время дачи показаний.

— Но это ваша окончательная позиция.

Я расправляю плечи.

— Именно. В противном случае я бы оказала плохую услугу своей профессии.

— Понимаю. Спасибо, что уделили время, доктор Нобл. Счастливого пути!

Звук обрывается, звонок завершается.

Я откладываю телефон в сторону и бросаю взгляд на папку, в которой хранится мой отчет по Грейсону.

Независимо от моих личных ощущений, с профессиональной точки зрения, отправить пациента в камеру смертников — тяжелое бремя для любого врача. Решение суда зависит от моих показаний, жизнь Грейсона балансирует на весах. Вторая попытка обвинения связаться со мной и поговорить только еще больше это доказывает.

Поскольку генеральный прокурор лично выступает за то, чтобы Грейсона приговорили к казни за его преступления, весы правосудия склонятся не в лучшую для него сторону.

Я открываю папку и начинаю дорабатывать отчет. Мой страх полюбить человека, способного на такие зверства, не может стоять на пути того, что я в глубине души считаю правильным.

Скоро Грейсон окажется в сотнях миль от меня. Я никогда больше не увижу его и не заговорю с ним. Чего тут бояться?

* * *

Звуки из моих кошмаров оживают, когда я вхожу в исправительное учреждение Котсворта. Я стою перед решетчатой дверью, пока охранник проводит по моему телу ручным металлоискателем.

— Чисто.

Он отходит в сторону, и громкое жужжание предшествует лязгу открывающегося дверного механизма. Дверь открывается, и я с силой шагаю вперед, заставляя себя войти в тюрьму. Сунув папку под мышку, радуюсь тому, что эта часть учреждения не граничит с камерами, где меня приветствовали бы свисты и возгласы.