Театр тающих теней. Под знаком волка - Афанасьева Елена - Страница 73

Набоков-младший машинально, как старому знакомому, протягивает художнику руку и ведет мать в здание.

— Вот тебе и крымская поликсена, — бормочет художник.

— Знакомы с Набоковыми? — удивлен Парамонов. Внешний вид нищего художника не вяжется с кругом знакомых весьма состоятельного кадетского лидера.

— Были. В другой жизни, — отвечает художник Иннокентий Саввин, помогает жене подняться со ступенек и вместе с ней следует за странной процессией по длинному коридору мимо большого зала, где всё произошло.

Дверь в зал приоткрыта. Поваленные стулья превращают филармонический зал в подобие лесного бурелома. Посреди этого бурелома в проеме двери сухая фигура Милюкова. Тело застреленного Набокова еще не успели унести.

— Хочу его видеть! — произносит вдова, но ее не пускают. Проводят дальше по коридору в комнату, где уже полно зеленых мундиров полиции. Младший, а теперь уже и единственный, Владимир Набоков просит стул, чтобы усадить на него мать.

Толпящиеся и нелепо суетящиеся соратники-кадеты приносят очень высокий стул. Елена Ивановна опускается на него. Сидит молча, потом начинает плакать. Навзрыд, перемежая рыдания с идущими откуда-то из глубины горла стонами.

Не прикрытая локоном жилка на ее виске слишком заметно, пугающе резко пульсирует. Будто решает, пульсировать дальше или нет. Остановиться. Прекратить. Прекратить разом муку, которую у этой женщины сил нет терпеть.

Сын прижимается щекой к этой жилке, шепчет несколько слов матери на ухо, и снова отходит к одному из соратников отца. А вдова, пристально глядя перед собой, что-то бормочет. Бормотание ее становится все отчетливее, и художник Саввин разбирает обрывки фраз.

«…заступник мой еси и прибежище мое. Бог мой, и уповаю на него…»

Елена Ивановна словно заговаривает свалившуюся на нее отчаянно-непереносимую, непосильную боль.

«…оружием обыдет тя истина Его…»

Бормочет эта немолодая красивая женщина. Бормочет, глядя куда-то вглубь пространства на то, чего нет ни в этой комнате, ни в этом мире. Бормочет и не видит никого вокруг — ни суетящихся недавних соратников ее убитого мужа, ни Гессена, ни собственного сына, ни художника Иннокентия Саввина, которого она отчего-то зовет Савелием и который пытается ей что-то отдать.

— Владимир Дмитриевич нынче днем купил, — запинаясь, бубнит художник. — Для вас… Из кармана выпало… когда… выстрел… на пол выкатилось… для вас… нынче днем…

Слов художника Саввина Елена Ивановна не слышит. И самого Иннокентия не видит. Не видит и дрожащее в его перевязанной носовыми платками руке кольцо с большим прозрачным желтым камнем, несколькими часами ранее купленное только что убитым Набоковым у писателя Сатина, через несколько минут после той сделки упавшего замертво на пороге «Романишес Кафе»

— Не наше… — качает головой Набокова. — Нет-нет! Это не наше… Нам не надо. Не придет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему… Это не наше, не наше… сохранити тя во всех путях твоих…

Художник Саввин протягивает кольцо вернувшемуся к матери Владимиру, но тот столь же решительно отказывается.

— Не наше.

Саввин, не знает, что делать с роковой покупкой Набокова, которую, как знак случившейся смерти, не желают принимать ни вдова, ни сын.

— Уберите, голубчик! — говорит ему Парамонов. — Вы же от всей этой мистики проклятых колец, надеюсь, далеки! Уберите! С глаз долой! После разберетесь.

После… После…

«После чего?» — думает художник. Подходит к Набокову-младшему, кладет тому в карман кольцо с прозрачным желтым камнем. Кольцо, которое так странно вернулось в его жизнь в другой год, в другой стране. Знать бы, после чего?

Художник Иннокентий Саввин берет за руку жену, собираясь уйти. И слышит, как недавний миллионщик Парамонов их останавливает:

— Спешите? Кажется, нам есть что обсудить.

И в ответ на быстрый взгляд коротко стриженной Марианны добавляет:

— Не модный дом. Это, возможно, позже. Когда запустим гаражи и заправки.

Сочельник.

В этот день с раннего утра в доме всегда пахнет по-особенному. Подарками в детстве Агату не баловали, некому было дарить ей подарки, но рождественские угощения в таверне «Три миноги» готовили всегда, и этот запах праздника и счастья остался в ней с тех самых пор. А теперь и детям ее достался.

Перед Рождеством Агата всегда печёт овальный хлеб с изюмом и начинкой — kerststol и шоколадные бублички — kerstkransjes, которые вешает прямо на Иерихонскую розу, которая и не роза вовсе, но всегда зелена, что в снежной пелене зимы глаз радует.

Эти ароматы с раннего утра будят детей. Да только в этом году ароматы праздника смешиваются с тяжким смрадом, идущим от больного — запах будто въедается в стены дома. И не дает насладиться ароматом праздника сполна. Или ей всё только кажется, и запах нечистот, которые они с Бригиттой выносят из-под больного день за днем, чудится только ей? Как запах лжи, в которой она теперь вынуждена жить.

Агата старается — на рождественский обед должен зайти глава Гильдии Святого Луки Мауриц с членами Правления — проведать больного художника. Только Глава может выправить им холсты и краски по специальной цене «для членов Гильдии». Красок и холстов почти не осталось, а деньги от проданных картин «Ван Хогволса» как сквозь пальцы утекают. Трехэтажный дом в холода топить, двух детей и троих взрослых кормить, да за калекой ухаживать — мази, притирки, лекари. Деньги только получишь, и их уже нет.

Агата старается. Накрывает стол и попутно, под доносящиеся с улицы звуки трубящего рога, рассказывает Анетте про духов Водана.

— Накануне Рождества духи под водительством Водана устраивают свою дикую охоту на неправедников, на всех, кто был нечестив в уходящем году.

— Ой, мамочка! Боюсь! Боюсь! — смешно закрывает ладошками личико Анетта. И тут же, раздвигая указательный и средний пальчики, подглядывает. — А что дальше?

Это в прошлое Рождество она еще малышкой была. Про духов Водана ей тогда муж рассказывал, и девочка заливалась слезами в три ручья. А теперь лукавит, точно уже не боится, но хочет пережить всю историю сполна. Муж эту историю больше не расскажет. Приходится Агате и бублички скручивать, и продолжать.

— А чтобы отвести злых духов от дома, что нужно делать?

— Нужно факелы жечь и можжевельником домик наш окур… окру… окуркивать, — смешно путает слова Анетта.

— Окуривать, — поправляет дочку Агата.

— Окукивать, — еще смешнее коверкает слово уже успевший перепачкаться в муке Йонас. Мальчик только учится говорить, лопочет без разбору, подхватывая словечки за сестрой.

— А в рог трубить будем? — забегает вперед дочка. До традиции, отпугивая злых духов, трубить в рождественский рог, Midwin-terhoorn, Агата сегодня еще не дошла, но Анетта с прошлого года всё помнит.

— И до самого Крещения в рог трубить будут?!

— Будут.

— Прямо с сегодняшнего дня?

— С сегодняшнего, — подтверждает Агата.

У них самих на чердаке в каморке старый рог из ольхового дерева мужниного рода хранится. Но сегодня и без их рога шума на улицах хватит, если к тому времени дочка еще не уснет. А если кто еще и в колодец дунуть надумает, так шума будет больше, чем от колокола на Nieuwe Kerk. В прошлые годы под звуки рога Агата сама будто в девочку превращалась, хотелось бежать на улицу, забыв про почтенный статус супруги члена Гильдии, младенцев на руках и молоко, сочащееся из груди. Но теперь не до рога.

— А в «бобового короля» играть будем? — не унимается дочка.

— Ну какой «бобовый король», Анхен! Важные господа придут. Председатель и члены Гильдии. Твоего отц… больного поздравить. Про нужные для писания картин вещи поговорить, без этих вещей у нас ни заказов, ни денег не будет.

— И что? Важным господам разве не весело в «бобового короля» поиграть? — изумляется Анетта. — А ты им предлагала?