Театр тающих теней. Под знаком волка - Афанасьева Елена - Страница 67

— Милюкову предложи! — заметив в дверях кафе фигуру бывшего председателя партии кадетов, переадресует навязчивого собеседника Парамонов. — «Новое слово» пишет, что Милюков специально прилетел из Америки. В Америке с деньгами всегда лучше, чем везде.

Писатель Сатин и супруги Саввины оборачиваются к входной двери. И видят, как вместе с Милюковым заходят Иосиф Гессен и Владимир Дмитриевич Набоков.

— Персонажи из его прошлой жизни! — бормочет Парамонов. — Не одну тысячу потратил в старой жизни на их кадетские нужды!

Милюков и Набоков Парамонову кланяются, очевидно просчитывая, остались ли у бывшего мильонщика хотя бы тысячи, стоит ли на вечернюю лекцию звать, или денег у него нет, и одного кивка будет довольно.

— У Павла Николаевича сегодня доклад, — задержавшись около их столика, говорит Парамонову Набоков. И отчего-то особенно внимательно смотрит на его молодого собеседника Саввина. —  Мы с вами где-то встречались?

Художник с супругой бывшему кадетскому лидеру вежливо кивают, не более — молоды слишком, чтобы знать бывших кумиров.

— Не припоминаем! — отвечает за мужа Марианна и снова дует на непослушную прядь волос, упавшую на глаза. — Саввина Марианна, владелица Модного дома Саввиной. Муж мой Иннокентий, художник. Будем рады вечером доклад посетить.

— В Филармонии. «Америка и восстановление России». Приходите! — продолжает все же внимательно смотреть на художника Набоков. — И вы, Гавриил Елистратович, приходите! Бранбургерштрассе, двадцать два.

Все еще пошатывающегося писателя Сатина никто не приглашает, но тот уже сам нетвердым шагом направляется к «штаммтишь» — зарезервированному столику, к которому метрдотель провожает кадетов.

Все происходящее далее небритому художнику Саввину кажется невзаправдашним, как в синема. В фильме́ «Доктор Калигари», на которую активная Марианна его водила.

Сатин делает большие глаза, отчаянно машет рукой, в которой зажато старинное кольцо якобы вдовствующей императрицы — купите!

Кадетские лидеры чуть менее выразительно качают головами — нет, нет и нет!

Простых отказов пошатывающийся писатель не понимает. Гессен не выдерживает и тоже машет руками в сторону выхода, прогоняя писателя — здесь важное дело кадетского применения намечается, а вы, батенька, со своими безделицами!

Сатин не отстает. Всё тычет и тычет старинным кольцом с прозрачным желтым камнем в лица почтенных кадетов.

Владимир Дмитриевич Набоков, чье материальное положение пошатнулось не так безвозвратно, как у прочих эмигрантов, не выдерживает, лезет в карман за бумажником.

— Легче, голубчик, купить! Иначе не отстанете!

От звуков набоковского голоса Саввин вздрагивает — словно в немой фильме прорезался звук.

Владимир Дмитриевич, решительно отмахнувшись от Сатинских просьб «прибавить на растущий шлюссельцаль», протягивает бедняге несколько купюр, почти брезгливо принимает из дрожащих писательских рук кольцо, не глядя, кладет его во внутренний карман пиджака.

— Моей Елене Ивановне, может, и понравится! — говорит Набоков и продолжает разговор с Гессеном.

Не успевает Иннокентий вернуться к разговору с Парамоновым и продолжить свой рассказ о возможностях, скрытых в создании новых гаражей, как раздается грохот.

Писатель Сатин, получивший от Набокова деньги за кольцо и собравшийся было заказать себе что-то съестное, останавливается около барной стойки. И снова падает навзничь. Но в отличие от первого раза не шевелится.

— Das ist nicht der hunger[18], — бормочет подоспевший метрдотель, пытаясь нащупать пульс на руке упавшего.

Пульс не прощупывается. Писатель на глазах синеет.

— Der ist hin[19], — констатирует метрдотель и перепуганно добавляет: — Das sieht nach vergiftung aus[20].

— Если это яд, то в чем он был? И зачем такого никчемного человека убивать? — то ли пристает к мужу с вопросами, то ли вслух рассуждает Марианна, когда уже, выйдя из кафе, они идут по направлению к своему дешевому пансиону.

— Он мог по ошибке чужой яд принять, — отвечает молодой мужчина, представившийся Парамонову Иннокентием. — Убить хотели не его.

— Тогда кого?

— Версий может быть три, — как всегда рационально рассуждает муж. — Первая и наиболее правдоподобная — политические конкуренты хотят устранить Милюкова, подсыпали яд в еду, а Сатин, как и у нас за столом, с чужой тарелки что-то съел. Вторая — убить хотели Парамонова. Здесь и дела по наследству могут присутствовать, и другие коммерческие интересы. Сатин и с его тарелки без спросу ел. Пойдем по Момзенштрассе, будет быстрее, ветер промозглый.

— А третья? Третья версия? — не дает уйти от темы юная супруга, следуя за мужем в сторону улицы Момзен.

— Третья — убить хотели меня. След еще из Севастополя может тянуться.

— Думаешь, Константиниди или его «бульдоги» и здесь тебя настигли?

Не отвечая на вопрос, молодой мужчина говорит:

— На доклад стоит сходить. Парамонов прийти туда все же может.

— Что ему там делать, он на Милюкова вашего как от говна на палоч… как от изжоги скривился.

— Вовремя поправилась, — хмыкает муж. — Кстати, ты сегодня вполне прилично по-русски говорила. Почти как по-французски и по-английски.

— Так кто ж знал, что на своем языке переучиться труднее, чем заново выучить новые. Но сомневаюсь, что Парамонов в филармонию придет. Тебя еще что-то туда тянет?

— Возможно, Володя Набоков вместе с отцом там будет. Должен ему рассказать, что Поликсену я всё же поймал! Недалеко от твоего села Верхнего в зарослях кирказона нашел! Хоть и показать не смогу — всю коллекцию в твоем полуподвале на Большой Морской вынужденно оставил.

— Скажи спасибо, что рисунки твои тогда забрала!

Полдень

— Это лекарь, ваше величество! Лекарь! Он будет вас лечить! Всех будет лечить! Лекарь!

Долговязого мальчика-короля Карла, сидящего на полу среди своих игрушек, уговаривает единственная нянька, которую он слушает.

— Лекарь! Полечит, и будет лучше! — добавляет Королева, указывая на некогда Толстого Кардинала и других, одетых в такие же одежды, священников.

От Толстого Кардинала осталось одно название. Кардиналом он остается, но свое влияние давно растерял. А с ним растерял и вес. Весь усох.

Зовут в королевские покои его теперь в редких случаях.

У Королевы свой духовник, много ниже Толстого Кардинала по церковному чину, но как духовник Королевы вес обрел более значительный. А Толстый Кардинал умело перестроился. Да, он больше не решает важные государственные дела, но стоило духовнику Королевы в первый раз произнести слово «экзорцизм», как у Толстого Кардинала и нужные люди нашлись, и сам он к процедуре изгнания дьявола оказался совершенно готов.

Карлица не раз наблюдала, как кардинал и его люди, облаченные в белые стихари и пурпурные епитрахили, отчитывают над головой несчастного ребенка-короля молитвы, больше похожие на колдовские заклинания, и тем самым доводят Карла до всё новых и новых припадков.

— Душегубец окаянный! Искуситель! Еретик! Безумец! Заклинаю, именем Господа нашего! Изыди из повелителя нашего Карла, Богом помазанного! Скройся в пучинах морей!

Королева всегда при этом присутствует, получая неизъяснимое болезненное удовольствие. Входит в раж, раскачивается, истово молясь и осеняя себя крестным знамением, а порой и подставляя и свою спину под плети, чтобы «изгнать дьявола уже наверняка».

Карлице все прежние разы приходилось ей подыгрывать. На экзорцисах Карлица всегда присутствовала — такую степень приближенности упустить невозможно! Но стояла в стороне отстраненно, беззвучно открывая рот в такт причитаниям, завываниям и молитвам, думая о другом, более важном — как Тощего Барона на свою сторону перетянуть, пообещав сыну должность и чин, как новой горничной Королевы подбросить что-то из украшений фаворита, и самого фаворита на нее навести — зарвалась девка, не по чину взлетела, не доносит, помимо нее к Марианне просителей водит, убирать ее со двора пора…