Свет в конце аллеи - Носик Борис Михайлович - Страница 25

Саша согласился с этим наблюдением, но его проблем это открытие решить не могло: он панически страшился этой судьбы, он боялся прожить так, как прожили эти люди, боялся такой же, как у них, старости, боялся их прошлого, их настоящего.

Почти каждый день на прогулке он видел сквозь штакетник забора Маститого. Маститый прогуливался по садику своей дачи, горделиво оглядывал дом, иногда трогал его стены, ворота. Но иногда он бросал вдруг тоскливый взгляд на штакетник забора, и Саша читал в этом взгляде страх перед одиночеством. Саше даже показалось однажды, что Маститый хочет окликнуть его, позвать к себе в дом, однако в последнюю минуту он, видно, одернул себя и резко отвернулся. Может, он застеснялся минутной слабости. А может, Сашино присутствие в доме лишило бы его этой последней радости — радости единоличного нерационального обладания огромным, пустым домом, и садом, и всем, что в саду и в доме…

Как-то вечером на общий сабантуй приехали из города Острогин с Федей и еще много-много своих. Была попойка, были все те же партийные разговоры о том, кого еще надо прижать к ногтю и свернуть в бараний рог, а кого из своих поддержать или двинуть и как лучше дать жидам по носу. Саше еще хотелось по временам поговорить о своем, о главном, но он все точнее ощущал, что разговаривав уже не с кем и поговорить не придется. Он встал незаметно в разгар пира и пошел кружить по дорожкам между заборами, дачами, деревьями, замерзшими лужами, а вернулся в Дом к самому разъезду гостей и возле колонного портика у главного входа нос к носу столкнулся с Федей.

— Вот кого я люблю! — закричал, облапив его, пьяненький Федя. — Нет, братцы, точно, вот кого я люблю! А какие стихи пишет Неваляшка, о братцы, такие, я вам скажу, пошли стихи… Слушай! Нет, слушай… — Федя вдруг стал говорить жалобно, чуть не плача. — Слушай, а почему вот мы никогда не сядем, ни о чем таком не поговорим, а? А когда поговорим? Все завтра да завтра… Вот сегодня ты живой, а завтра… Нет, правда, Саш, отчего? Есть идея! Сейчас мы едем ко мне — мы сидим, мы травим, мы еще раздавим пузырек, а утром ты вернешься на свои уроки, будешь учить про амфибрахиев… Довезешь нас, Кондратьич, а?

— Конечно, — сказал Остроган, — только прыгайте скорей в машину, а то братва набежит, всем места не хватит.

И они поехали в Москву, к Феде, а когда добрались, то было ясно, что для разговоров Федя уже слишком пьяный и даже добавлять пузырек ему уже незачем, потому что он сразу повалился на койку и захрапел, слава Богу, еще успел буркнуть сквозь храп жене, которая смотрела на Сашу не очень-то дружелюбно (может, думала, что это он споил Федю):

— Стелить! Ночуем у нас! Разговоры прекратить! Отбой!

Но и утром никаких душевных разговоров у них не вышло. Феде нужно было замазывать перед женой вчерашний грех, оттого разговор во время завтрака был общий, любезный, можно сказать, светский. Во-первых, Федя обратил Сашино внимание на то, что квартира у него новая, по московским понятиям, роскошная, в особом, писательском доме, и мебель в ней тоже не просто с бору по сосенке, а гарнитур то ли ЮАР, то ли ГДР, плюс еще какие-то женины антикварные находки, в комке — сущие гроши, но дерево, обратите внимание, красное («Идеологически выдержанное», — подмигнул Федя). Еще было много всякой жизненно необходимой белиберды — звукозаписывающей и звуковоспроизводящей техники, книг, полок и так далее, а что касается автомобиля, то ом был уже на подходе, вот-вот надо получать, и Саша хотя и не та впаивая материальному этому достатку или новому Фединому положению (всякому свое), а все же занимался в уме вещами не менее позорными: считал мысленно чужие доходы Потому что для покупки всего этого надо было до черта зарабатывать (в пересчете на стихотворные строчки выходили километры стихов), к тому же всякую вещь (в том числе и самую эту квартиру) надо было добывать с бою, так что вырисовывалась жизнь, очень заполненная борьбой и трудами, даже по Фединым рассказам выяснялось, что кого-то ему приходилось выписывать с площади, кого-то прописывать и даже один раз фиктивно разводиться с собственной своей женой и жениться на ней потом вторично (Федя объяснил, что такая форма борьбы с жилищными органами стала вполне популярной среди граждан). Ясно было из Фединого рассказа, что впереди у него было еще немало боев, потому что он записался на дачный участок, а машину ему будут, без сомнения, всучивать какую-то не того номера, который нужен, и самая квартира еще требует многих усовершенствований… Саше даже страшно стало вчуже всех этих Фединых усилий, хлопот и непомерных расходов, и Федя — чуткий мужик! — словно бы заметил эту Неваляшкину растерянность и его страх, заметил и подмигнул на жену, вот, мол, это все для нее, все эти хлопоты и все разговоры, а вот уж как-нибудь одни посидим, тогда поговорим о другом, о главном, однако это как раз Сашу и напугало в Фединой жизни — за столькими хлопотами никогда не выкроить сил и времени, чтобы поговорить о стихах, да и стыдно ему стало, что хочет он морочить голову, когда у людей своих, вполне реальных проблем невпроворот, а он, Саша, вроде как Зощенко, который занимался ничтожными проблемами жизни, и смерти, и старости в то время, когда страна напрягала все силы…

После завтрака Феде надо было бежать на заседание редколлегии, а до того еще помочь жене объясниться с пьяными работягами, которые что-то там у них курочили в ванной, плитку лепили новую, что ли, так что Саша сбежал один, пораньше, но на Киевский вокзал поехал не сразу, долго еще бродил по очужевшему городу, а потом влез на Киевском не в ту электричку, вышел на Солнечной и шагал пешком до Переделкина по грязной обочине и полосе отчуждения — и вправду будто чужой на ничьей земле, от которой он был кровь и плоть и которая, всегда думалось, возлагает на него свои особые надежды.

Полногрудая экскурсоводша была жестоко обижена, и только Саша в ослеплении теперешнего своего личного поиска и отчаянья мог не заметить и не понять, как глубоко он обидел женщину, которая пошла ему на уступку, мало от этого для себя ожидая приятного, из одной только гуманной человеческой жалости к нему пошла и своего рвения к интересам дела как специалист и общественница, он же ей после этого отказал в такой малости, какую должен был и просто так сделать, ради своего собственного роста, ради долга, а он не сделал даже после всего, что было… Тем более это оскорбительно для женщины, которая тебе так пошла навстречу, в таких условиях риска, когда столько людей домогаются, а раз так ты поступаешь, значит, ты выносишь ее обаянию отрицательную оценку, это не сразу можно пережить, такой щелчок. И в тем более трудное положение попала полногрудая экскурсоводша, когда парторг принес ей на подпись как предместкома Сашину характеристику для выезда в Италию, в турпоездку, и там еще не хватало двух подписей (ее и директора) для полного треугольника и дальнейшей посылки в райком на четвертую подпись, а потом еще дальше и выше — искать пятый угол.

— Вот мы тут посовещались с товарищами, — сказал парторг, — до самого высокого уровня и дополнительно в Союзе писателей, и решили — пусть съездит молодой товарищ, вот тут с этой целью еще ваша должна быть подпись.

Первое, очень сильное побуждение несправедливо обиженной женщины было сказать, просто даже закричать, что нет, нет, ни в какую, но вот этого-то как раз и нельзя было делать при парторге, потому что это был не сильно образованный, но очень хитрый человек, который сразу смекнет, что «есть отношение» (а стало быть, «отношения» тоже), так что отказ этот нужно было бы заранее обмозговать и подготовить, а теперь она захвачена врасплох и только может промолчать или рассказать, что отказался, что было — а как было? Ну вот, отказался и все. Так, так… А если все как есть, по душе, открыто, по-партийному (это была любимая формула парторга, сам то он никому ничего не открывал — даже не знали, оттуда он взялся, кем прислан, говорят, что оттуда откуда-то, откуда надо, или вон как парни из ПТУ поют вечером под окнами, «о чем не говорят, на что смотреть нельзя»). Она, все это про себя быстро-быстро проверчивая, молчала, не подавая виду, а потом не дрогнувшей рукой взяла ручку (не первый все же год на общественной) и поставила свою красивую подпись, а парторг, посмотрев на нее внимательно, сказал: