Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 166

Что так распалило их? Почему они хотят убить его?

Но у Жан-Пьера не было времени даже на эту мысль.

«Бельфлёр!..» — раздался пьяный крик, крик убийцы.

Бельфлёр.

Накануне четырехлетия Джермейн посыльный в униформе доставил в замок письмо со столь обескураживающими новостями, что у Леи, которой оно было адресовано, помутилось в голове, задергалась челюсть, и она лишилась бы чувств, если бы не Паслён, который, как и всегда, внимательно следил за настроением своей госпожи. «Как она могла! Как же она могла!.. Нет, это просто ни в какие ворота!» — восклицала Лея. Вся прислуга бестолково забегала, и только он сохранял спокойствие; ласково бормоча, словно утешая животное или совсем маленького ребенка, он открыл один из кожаных мешочков, что всегда были при нем, и с завидной ловкостью выпустил наружу синеватый, сильно вяжущий порошок, который тут же прочистил Лее голову. Ее маленькие, довольно узкие и почти бесцветные серо-голубые глаза распахнулись — и сфокусировались.

Она с размаху опустилась в кресло и швырнула пергаментный листок — и предлинный — своему свекру, который громогласно настаивал, чтобы ему показали бумагу, что бы там ни было. Но Лея продолжала стонать, низким голосом, захлебываясь от гнева, беспомощности и неспособности поверить в случившееся. «Но как она могла! Моя собственная дочь! Сначала опозорила семью — и теперь вот это! Они предают нас, один за другим, их необходимо остановить! Как же она могла, моя родная дочь!»

Ибо выяснилось, что распутница Кристабель сделалась законной супругой Демута Ходжа в гражданской церемонии — и где же? В Порт-Орискани (совсем рядом с домом! А ведь по последним донесениям детективов, полученным несколько месяцев назад, с приложенным счетом на фантастическую сумму, они вроде бы поселились в Мексике, в Гвадалахаре); а в собственноручно написанном письме, адресованном старой миссис Шафф, девчонка отрекалась от наследства — от всех богатств Эдгара, от всей собственности, от Шафф-холла и тысяч акров плодородной земли. Старуха Шафф, действуя, вероятно, из низкого желания буквально раздавить Лею, заказала копию письма на официальном судебном бланке; именно его Лея и получила в тот день.

— Паслён, но как же она могла! — шептала она, вцепившись в запястье уродца с отчаянием и фамильярностью, что не ускльзнуло от внимания домочадцев, — Кристабель, которую я так любила, наша дорогая девочка!

Среди прислуги прошел слух, что Лея плакала — честное слово, кто-то видел это своими глазами! Но экономка и несколько горничных всё отрицали: разумеется, Лея не плакала, несмотря на ужасные треволнения. Она никогда не плакала — и все это знали. Ни в замужестве, ни юной девочкой, ни даже в детстве; все заметили, что, несмотря на ее особую близость к Хайраму — хотя они частенько расходились во мнениях, на похоронах старика она не проронила ни слезинки.

Из-за внезапной кончины Хайрама весь замок, разумеется, погрузился в траур; или, по крайней мере (ибо Бельфлёры были на редкость прагматичными людьми), в подобие траура. Естественно, теперь не могло быть и речи об официальном празднике в честь дня рождения Джермейн. Но Лея пообещала, что будет секретная вечеринка, возможно, в ее кабинете-будуаре, с праздничным тортом и подарками; но возмутительный поступок Кристабель так расстроил Лею, что она забыла про вечеринку, созвав вместо этого экстренный семейный совет с участием нескольких управляющих имением, финансовых советников, бухгалтеров и юристов.

Если Джермейн и обидилась, то никак этого не выказывала: девочка привыкла часами играть в одиночестве, забираясь в самые удаленные комнаты замка, где только самые ласковые кошки составляли ей компанию. (Самцы, конечно, были слишком опасны: могли внезапно ударить и царапнуть обманчиво ленивой лапой, а после смерти Хайрама все, разумеется, стали всерьез опасаться подцепить инфекцию. Лишь Малелеил, единственный из котов, годился ей в товарищи по играм, потому что был необычайно привязан к девочке и всегда втягивал когти, когда она его гладила; но почему-то уже несколько недель его не видели ни в замке, ни в окрестностях, и Бельфлёры печалились, что он в конце концов решил исчезнуть, так же загадочно, как появился здесь много лет назад.)

Так что Джермейн играла со своими любимыми кошками, болтала с ними и читала им вслух, с большим старанием, старые книги, которые находила в разных потайных местах — спрятанные в старых диванах, сунутые смежду подушками, валявшиеся в шкафах, где пахло пылью и мышами, или под меховыми боа и пожелтевшими кружевами в ящиках комодов, которые открывались с большим усилием, — и какие чудные это были книги, тяжеленные из-за старинных кожаных переплетов! А еще отягощенные и искореженные от старости и горестей, и все же пленительные, даже в солнечное утро, когда она непременно должна была играть на свежем воздухе. Позднее Джермейн с тревожащей ясностью вспомнит все эти фолианты, потому что, хотя тогда она была в состоянии понять не больше двух-трех разрозненных предложений, но тем не менее штудировала каждую книгу от начала до конца, с благоговением перелистывая задубелые пожелтевшие страницы и читая вслух застенчиво, прерывистым шепотом. «Бельфегор» Макиавелли, «Рай и ад» Сведенборга, «Подземные странствия Николаса Климма» Хольберга, «Хиромантию» Роберта Флада, «Дневники» Жана д’Эндажинэ и де ла Шамбра, «Путешествие в голубую даль» Тика, «Город Солнца» Кампанеллы, «Исповедь» Блаженного Августина и доминиканца Эймерика Жеронского, «Ноктюрн» Хадаса, «Двойник» Бонэма, «Египетскую мифологию» Гастона Камиля Шарля Масперо…[33] Эти старинные книги в дорогих переплетах выглядели так, словно их никогда не читали и даже не открывали; возможно, их просто скупил оптом один из прапра-прадедов девочки вместе с другими произведениями искусства и антикварной мебелью.

А время от времени она взбиралась по лестнице в башню, которую Бромвел когда-то провозгласил своей, и, стоя у окна, ждала и ждала, не появится ли самолет. Она упрашивала отца покатать ее на самолете, просто мечтала об этом — вместо подарка на день рождения, ведь больше она ни о чем так не мечтала, и ничто не принесло бы ей большей радости. Когда его не было дома, что случалось часто, она принималась умолять об этом бабушку Корнелию и дедушку Ноэля — да любого, кто был готов ее слушать. (Только не Лею — та не желала говорить о каких-то там самолетах.) «Но это слишком опасно, — говорили бабушка с дедушкой. — Никто из нас не создан для этого — только твой отец».

Увидев вдалеке самолет, Джермейн залезала на подоконник и ждала — вдруг он подлетит поближе. Она знала, подслушав мамины жалобы, что папа с друзьями вытворяют в небе опасные и презабавные штуки («они просто маньяки, абсолютно чокнутые — гоняют на спор между опорами мостов, садятся в диком поле или на дороге, а зимой — на замерзших реках и озерах»); поэтому она верила, что они вполне могут прилететь за ней: папа покружит вокруг башни и каким-то образом — она не знала, как именно — посадит ее в самолет, и они улетят прочь вместе, и ни одна душа не узнает, куда она подевалась…

Но хотя самолеты она видела частенько, они редко приближались к замку, и всё это были чужаки: они пролетали над замком, шум двигателя нарастал, становился громче, еще громче, а потом стремительно стихал, и вот машина уже исчезала из виду, а она, Джермейн, оставалась, где была — на подоконнике, сидя на коленях и глядя в небо, со все еще поднятой в приветствии ручкой.

— Папа!.. — шептала она.

И вот накануне ее дня рождения Гидеон сдался.

Сдался, пообещав прокатить ее назавтра. Они вдвоем, в сливочного цвета «Стрекозе» — это будет чудесно.

Но Лея возражала. Он просто издевается, сказала она.

Гидеон промолчал.

Он ведет себя эгоистично, он хочет встать между нею и ее дочерью…

Но тут Джермейн начала плакать. Ей больше ничего не надо — только полетать на самолете с папочкой; и ничего другого на день рождения она не хочет.