Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 121

Лея-в-зеркале подняла подбородок выше, ничуть не подавленная. Ей-то было совершенно наплевать на мужа; это можно было заключить по ее беззаботному виду. Напротив, она выглядела, да, в сущности, и была молодой девушкой, которая вот-вот пустится в очередное приключение — с уверенностью, достойной сомнамбулы, идя по тропе, проложенной для нее судьбой.

Это зеркало, которое принесли наверх из спальни Вайолет, когда Лея решила расширить свою комнату (пришлось снести стену, а старые затейливые окна со свинцовыми средниками заменило современное, из цельного стекла), чтобы в нее поместился огромный письменный стол и другие новые предметы мебели, было одним из самых красивых антикварных предметов в замке: размером три на два фута, в тяжелой золотой раме с богатым орнаментом, инкрустированной слоновой костью и нефритом на манер старинных канделябров. Лея велела поднять зеркало в свою комнату вместе с прекрасным, правда, грубоватой работы, барельефом с изображением герба Бельфлёров, который висел теперь на стене над ее столом.

Это антикварное зеркало (очевидно, любимая вещь Вайолет), как выяснилось, совершенно особенное. С одной стороны, его отражению нельзя было верить (вероятно, дело было в игре света): оно показывало далеко не все, что представало перед ним, словно обладало придирчивым вкусом — но Лею отображало безусловно верно, во всей красе. Она перед ним одевалась и укладывала волосы, отрабатывала разные гримаски, а иногда просто долго всматривалась в свои отраженные глаза: так Лея словно разговаривала не только со своим идеально воспроизведенным отражением, но со своим внутренним «я», разумеется скрываемым от досужих взглядов.

«Ты меня знаешь! О, кто знает меня, как не ты!» — смеялась Лея в зеркало, пробегая напряженным языком по передним зубам, похлопывая по затылку своей пышной, покрытой лаком прически. Если в комнате не было Паслёна (Лея часто пускала его в свои покои — ведь он был таким асексуальным, таким своим), она могла даже, чуть наклонившись, тронуть свое отражение губами в порыве невинного тщеславия, словно девица перед балом.

«Никто не знает меня так, как ты», — шептала она.

И это была чистая правда. Потому что, возвращаясь в своей номер на восемнадцатом этаже «Винтертур-армз» после фантастически успешного дня, когда им удалось отхватить очередной солидный ломоть прежней империи (мало-помалу, постепенно, они восстанавливали первоначальные владения Жан-Пьера, только, конечно, теперь это были не дикие леса, но фермы и сады, лесопилки и фабрики, и деревни, целые деревни и даже части городов) и Лея могла по возвращении в замок с триумфом заявить, что они уже ближе чем на полпути к заветной цели; так вот, возвращаясь в свой номер страшно уставшая, но все же торжествуя, упиваясь своим заслуженным успехом и чувствуя, с какой уверенностью и силой бьется ее сердце, Лея вдруг поймала свое отражение в зеркале лифта — настолько непохожее на нее, что она с негодованием рассмеялась.

В этом широком, парадном, безвкусном зеркале она видела женщину не первой молодости, с неприятным, землистым цветом лица и резкими, даже стервозными вертикальными складками по обеим сторонам накрашенного рта. Вероятно, когда-то она была хороша собой, но теперь глаза ее погасли, а волосы, впрочем, с модной профессиональной укладкой, были тусклыми, безжизненными, им не хватало объема. В ушах у нее покачивались длинные серьги с натуральным жемчугом, на фоне которых кожа ее выглядела почти желтушной, а меховой воротник жакета казался искусственным. Вот мерзкое зеркало, какой досадный промах в глазах далеко не скупых постояльцев «Винтертур-армз»! Лея больше никогда не смотрелась в него, лишь машинально поправляла сзади прическу. Освещение в лифте было не из лучших, а качество зеркала так и вовсе плачевное…

Нет, она могла доверять только старинному зеркалу в своей комнате.

Когда-то давным-давно, рассказывали детям, всего около мили отсюда линчевали семнадцатилетнего юношу-индейца — его повесили на огромном дубе у дороги вдоль озера. Который с тех пор называли Дубом Висельников. Но это было давно — дерево срубили много лет назад.

— А почему его повесили? — спрашивали дети.

— Кто-то решил, что он устроил поджог. Загорелся сеновал, и люди подумали, что это дело рук индейцев. — А он правда поджег?

— Ваш двоюродный дед Луис полагал, что, может, и нет.

— Тогда что же случилось? И что сталось с индейцами?

— Юношу убили, потом какое-то время его тело волочили по деревне, и в конце концов все очутились в таверне у реки. Наверное, убитого закопали. А что до остальных индейцев — они убежали, как обычно. Впрочем, вскоре они вернулись обратно.

— Неужели они не боялись?

— Ну… Они вернулись.

Фредерика читала вслух своему брату при свете лампы, перебивая чтение возгласами возмущения и отчаяния, — о, мужчины — настоящие звери, все человечество погрязло во грехе, и только слово Божье способно спасти его, — в моросящий январский день она читала памфлет Франклина «Повествование о недавней резне в округе Ланкастер, учиненной неизвестными над группой индейцев, “друзей” этой провинции, и некоторые наблюдения по этому поводу», а Рафаэль тихо-тихо сидел за столом, положив пальцы на столешницу.

…Это были остатки индейского племени Шести Наций, обосновавшегося в Конестоге, по каковой причине их прозвали «индейцами Конестога». Когда пришли первые англичане, племя отправило посланников поприветствовать их дарами из оленины, кукурузы и шкур; и все племя вступило с первым землевладельцем в Договор, который должен был иметь силу, «покуда будет светить солнце и покуда в реках будут течь воды».

С тех пор договор был не раз подвергнут изменениям, и «цепь дружбы», как они выражаются, время от времени «начищали». С нашей стороны он никогда не нарушался, до этих событий…

Давно было подмечено, что численность индейцев близ белых поселений не растет, но неуклонно сокращается. Это племя соответственно тоже сокращалось, пока в их деревне-при-усадьбе не осталось всего двадцать человек, как-то: семеро мужчин, пять женщин и восемь детей, мальчиков и девочек…

Это крохотное сообщество продолжало придерживаться традиции, которая установилась в то время, когда они были многочисленны: слать дары каждому новому губернатору, каждому потомку первого землевладельца и приветствовать его на этой земле… Соответственно они направили такие дары и нынешнему губернатору, по его прибытии; но они едва ли были доставлены, когда произошло ужасное несчастье, которое мы описываем ниже.

В среду, 14 декабря 1763 года, 57 мужчин из нескольких пограничных городков, объявивших о необходимости уничтожить эту деревню — все на хороших лошадях, вооруженные кремневыми ружьями, крючьями и тесаками, — совершив ночной переход, приблизились к усадьбе Конестога. Там они окружили несколько индейских вигвамов и, как только рассвело, ворвались во все сразу. Внутри оказалось лишь трое мужчин, две женщины и один подросток, остальные индейцы находились у белых «соседей» — кто-то продавал корзины, метлы и горшки ручной работы, кто-то по другой причине. И эти несчастные беззащитные создания были забиты, заколоты, зарублены насмерть! Их добрый вождь был разрублен на куски в собственной постели, всех несчастных скальпировали и надругались над их телами. Затем вигвамы подожгли, они сгорели почти дотла. Затем банда, довольная своей удалью и храбростью, но разъяренная тем, что другие индейцы избежали смерти, разделились на мелкие группы… Негодяи снова собрались вместе и, прознав, что оставшиеся 14 человек укрылись в здании тюрьмы Ланкастера, внезапно вошли в город 27 декабря. Пятьдесят человек, отлично вооруженных, спешились, направились прямо к тюрьме, взломали ворота и проникли внутрь с перекошенными от злобы лицами. Когда несчастные поняли, что им неоткуда ждать помощи и некуда бежать, то, не имея никакого оружия для защиты, они разделились на семьи, и дети прижались к своим родителям; все они упали на колени, крича о своей невиновности, провозглашая свою любовь к англичанам и заверяя, что никогда, за всю свою жизнь, не нанесли им никакого ущерба; в этой позе их и настигли удары тесаков… Мужчины, женщины, маленькие дети — все были хладнокровно, бесчеловечно умерщвлены…