Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 116

Не понимаю, еле слышно произнесла Вероника. И такая огромная усталость вдруг навалилась на нее, что она почти положила голову ему на плечо.

— И жизнь, и смерть, если они не украшены любовью, — продолжал Норст, почти задыхаясь, низким, возбужденным голосом — бесславны… Это лишь безумие… случайность. И неразличимы, если только не одухотворены любовью. Ибо обычные люди, как ты уже могла убедиться, — не более чем тля… или крысы… грубые, безмозглые существа… Они недостойны даже нашего презрения, ни капли. Конечно, порой они докучают нам… и тогда приходится брать их в расчет… Брать в расчет и принимать меры… Каким бы отвратительным это ни казалось. Понимаешь, дорогая моя? Да? Нет? Ты должна довериться мне, Вероника, потому что ты знаешь — знаешь, правда? — что я люблю тебя и что я поклялся, что буду обладать тобой… Давно, очень давно… В те времена, которых ты не можешь вспомнить, да и я могу припомнить лишь смутно… А что до обычных людей, моя дорогая, — они не стоят даже твоей мысли… Однажды ты научишься иметь с ними дело, как я, лишь по необходимости. Я поведу тебя, я буду охранять тебя, если только ты будешь верить… И ты не должна бояться смерти, ибо смерть любовников, погибших ради любви и возродившихся благодаря любви, не несет в себе вульгарности рядовой смерти; ты понимаешь?

Она понимала. И разумеется, она ничего не понимала. Но ее голова была такой тяжелой, что веки зудели от желания опуститься, о если бы он обнял ее, если бы прошептал слова, которые она столь жадно хотела услышать… Да, он признался ей в любви, это она услышала, услышала своими ушами. Но почему же, почему он не объявляет, что хочет жениться на ней; почему не говорит ничего о предстоящем разговоре с ее отцом…

Внезапно Норст отшатнулся от нее. Он был в страшном возбуждении и стал с силой тереть обеими руками глаза.

— Дорогая моя Вероника, — сказал он совсем другим голосом. — Я должен отвести тебя домой. О чем я думаю, ведь ты замерзнешь здесь, на холодном ветру!

Она широко раскрыла глаза от неожиданности.

— Я должен проводить тебя домой, бедная моя девочка, — проговорил он.

Той ночью Вероника чувствовала жар и, несмотря на прохладу, оставила стеклянные двери открытыми. И увидела сон — самый тревожный и при этом самый пленительный из всех, что посещали ее до сих пор.

Она была в забытьи, но не вполне. Спала, но в то же время прекрасно видела свою кровать, окружающие предметы и осознавала сам факт того, что она спит в постели, что ее густые длинные волосы рассыпаны по подушке, а на груди покоится кровавик. Я сплю, отчетливо думала она, словно ее душа парила над телом, как странно и как чудесно! — я лежу в кровати, и ко мне скоро придет мой любовник, и никто не узнает…

И тут же явился Норст. Видимо, он забрался через балкон — потому что через мгновение уже стоял у окна, на нем был, как всегда, сюртук, его белая сорочка будто светилась в темноте, а бородка и непокорные кудри по обе стороны лица виднелись отчетливо. Он молчал. Лицо его было бесстрастно. Он казался выше, чем был наяву: Вероника буквально заледенела, словно разучившись моргать, и осознала, что ростом он сейчас не меньше семи футов; какое-то время он просто стоял, молча, неподвижно, глядя на нее с выражением — чего? Бесконечной тоски? Бесконечной печали? Желания? Любви?

Рагнар, прошептала она. Дорогой мой. Суженый мой.

Она хотела раскрыть ему объятия, но не могла пошевелиться; лежала под одеялом, словно парализованная. Спала и в то же время мыслила совершенно ясно: она чувствовала свое учащенное сердцебиение — и его тоже.

Рагнар, прошептала она. Я люблю тебя так, как не любила еще ни одного мужчину.

Теперь он стоял у самой ее кровати, хотя вроде бы не сходил с места.

Он стоял у самой кровати, склонившись к Веронике, и она попыталась поднять к нему руки — о, как ей хотелось обвить руками его шею! Как ей хотелось притянуть его к себе! Но она не могла пошевелиться; ей удалось лишь резко втянуть воздух, когда он склонился, чтобы поцеловать ее. Она видела, как его темные, влажные глаза приближаются к ее лицу, видела его рот, приоткрытые губы и чувствовала его дыхание — горячее, прерывистое, с довольно сильным мясным душком, со сладковатым, немного гнилостным запахом, — и в ее воспаленном мозгу возник образ фермы: вот работники тащат убоину, туши свиней со связанными задними ногами, а из их распоротых глоток в огромные корыта хлещет кровь. Она вобрала в себя его дыхание, отдававшее чем-то иссохшим, стылым и старым, очень старым, и в своем забытьи начала смеяться, и каждая частичка ее тела извивалась от щекотки до сумасшествия, до чудеснейшего, самозабвенного сумасшествия, и ей не было противно ни его дыхание — нет, ничуть, — ни его возбуждение, нетерпение и страстность, когда его зубы прижимались к ее зубам в жарком поцелуе; ничуть не противно, и она хотела закричать, и наброситься на него с кулаками, она хотела визжать и в истерике кататься по кровати и сбросить с себя одеяло, которое давило так невыносимо — она вся горела, по телу струился пот, она чувствовала аромат собственного тела, жар своего тела — это было так стыдно и так сладостно, и ей захотелось фыркнуть и расхохотаться, захотелось схватить своего возлюбленного за волосы, да, за волосы, и лупить его, и прижать его голову к себе, его лицо к своей груди — вот так — да, именно так, она просто не могла выносить то, что он с ней делал — губами, языком, неожиданно острыми зубами, — она больше не могла, она сейчас закричит, она сойдет с ума, завизжит и исцарапает его ногтями — о, мой возлюбленный, мой суженый, закричит она, супруг мой, душа моя…

Шли дни, шли недели, а Вероника все глубже погружалась в состояние томной, сладкой меланхолии, и все полагали, что она впала «в мрачное настроение» из-за смерти Аарона, но со временем, даст Бог, поправится. Но Вероника лишь изредка думала о брате. Ее фантазии вились исключительно вокруг Рагнара Норста. Она хотела, чтобы бесконечный, утомительный день наконец закончился и настала ночь, когда к ней снова явится Рагнар Норст и заключит ее в страстные объятия, и сделает своей женой. Им больше не было нужды говорить о любви; то, что происходило между ними, было выше любви. В самом деле — банальное понимание любви, да и брака, теперь потеряли для Вероники всякую ценность. Надо же, было время, когда она мечтала, что Рагнар Норст попросит у отца ее руки! Когда она считала его обычным мужчиной, а себя — обычной женщиной! Впрочем, тогда она была еще невинной девочкой.

Странно, не правда ли, что граф так внезапно исчез. Очевидно, он уехал в Европу?.. А когда, он сказал, он вернется?..

Веронике не было до этого дела. Она знала, что люди шепчутся у нее за спиной, мол, наверное, девочка опечалена; их интересовало, произошло ли между ними «объяснение». Состоится ли свадьба? А может, случился скандал? Веронику нисколько не огорчало, что ее возлюбленный покинул страну: ведь в ее снах он присутствовал во всем своем великолепии, и больше ничего не имело значения.

В течение дня Вероника бесцельно бродила, погруженная в те самые запретные мысли, заново переживая те острые, жгучие, неизъяснимые наслаждения. Девушка мурлыкала себе под нос сбивчивые мелодии, вспоминая песенки, что пел ей Норст. Она быстро утомлялась и полюбила лежать в шезлонге, закутавшись с шаль, мечтательно глядя на озеро и на дорогу вдоль него. Иногда Норст приходили днем: вот она моргнула, а перед ней уже стоит он, всего в нескольких футах, стоит и смотрит на нее бесстыдным, откровенным, голодным взглядом, с тем вгоняющим в краску напряжением, которого она поначалу не понимала. Грациозно, томно она поднимала руку… но тут внезапно, с неуклюжим топотом в комнату вваливался какой-нибудь слуга-недоумок, и Норст испарялся. — Ненавижу, ненавижу вас! — порой восклицала Вероника. — Да оставьте вы меня в покое!

Ее состояние стало вызывать беспокойство. Она была такая вялая, такая бледная, на ее лице больше не появлялся румянец, оно стало словно восковое (но — краше, чем когда-либо, думала Вероника, признайте же это — благодаря любви Рагнара я стала краше всех); у нее почти пропал аппетит — она могла съесть разве что тост, запив его соком, иногда булочку; она витала в облаках, часто не слышала, когда с ней заговаривали, казалось, она спит с открытыми глазами и совершенно подавлена горем из-за гибели своего дорогого брата… Даже когда ее обследовал доктор и слушал ее сердце через свой дурацкий прибор, Вероника была погружена в мечты о своем любовнике (который приходил к ней прошлой ночью и обещал вернуться на следующую) и не могла ответить на его вопросы. Ей хотелось объяснить: душа ее погружается, медленно уходит в забытье, и она вовсе не несчастна и, уж конечно, не убита горем (по кому? По своему брутальному братцу, которого угораздило встретить столь отвратительную смерть?), все развивается, как должно, именно так, как велит уготованная ей судьба. Она не будет противиться, она не желает противиться; и не потерпит, чтобы кто-то мешал ей. Иногда среди бела дня она замечала в бледно-голубом небе тонкий полумесяц, почти невидимый, и это зрелище проникало ей в самое сердце, словно поцелуй любимого. У нее вдруг начинала кружиться голова, и она ложилась, запрокидывая голову, так что глаза закатывались и виднелись полоски белков…