Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 102

Как им удалось вытащить Вёрнона наружу и связать его по рукам и ногам бельевой веревкой (они прихватили ее в одном из дворов по соседству с таверной), и не привлечь ничьего внимания, протащить вниз по пологому замусоренному холму к дороге, а потом и занести на мост (который был вовсе не безлюден в субботу ночью), никто объяснить не смог. Без сомнения, он яростно сопротивлялся, вырывался и лягался, так что у одного из мужчин оказалась рассеченной губа, а другой заработал трещину в ребре; и, конечно, до того самого момента, как его перебросили через парапет, он издавал пронзительные крики. Говорили, что раздался всплеск, он ушел под воду, потом снова появился на поверхности дальше по течению, все еще крича и бешено извиваясь в воде, а потом, не закончив разъяренного вопля, снова исчез из виду. Говорили, что позже, когда хулиганы убегали, вытирая руки и хохоча, один из них крикнул товарищам: «Вот как мы поступаем с Бельфлёрами!» А другой, тоже неопознанный, добавил: «Вот как мы поступаем с поэтишками!»

«Прозорливость» и «Благословление», «Канун Дня всех святых», и «Чудотворное провидение», и «Божественный хронометр» таковы были названия огромных стеганых одеял, с подкладкой из пуха и перьев, которые мастерила Матильда, тетка Джермейн. Каждое разрасталось на глазах у девочки постепенно, очень медленно, квадрат за квадратом, и, пока Матильда вела разговоры с ней и с Ноэлем, ее мозолистые пальцы трудились не переставая. Шли месяцы, проходили годы. Возникли «Террариум» и «Гироскоп», «Танец» (точнее — «Танец веселых скелетиков»), затем «Бестиарий», «Черное болото» и «Ангелы». Каждое одеяло росло кусок за куском, постепенно растекаясь по полу и скрывая ноги тети Матильды.

— Зачем ты таскаешь с собой Джермейн в дом этой женщины? — недовольно ворчала бабушка Корнелия. — Матильду не назовешь хорошим примером, правда же?

— Примером для чего? — спросил Ноэль.

— Лея этого не одобряет.

— У Леи нет времени, она даже не узнает.

Они часто отправлялись туда, в кемпинг Рафаэля Бельфлёра — с полдюжины бревенчатых домиков на берегу озера, довольно далеко от замка. В семье говорили, что Матильда переехала туда много лет назад в пику остальным: ей не удалось стать «настоящей» Бельфлёр, не удалось найти достойного жениха, вот она и удалилась в глухомань. Но дедушка Ноэль сказал Джермейн, что это неправда: Матильда уехала жить за озеро, потому что ей так захотелось.

— А можно мне тоже здесь жить? — спросила девочка.

— Мы можем приезжать в гости, — отвечал дедушка. — В любое время.

И Джермейн трусила на своем новом пони, Лютике, а Ноэль на норовистом, но ленивом старом жеребце Фремонте. Они ездили туда почти в любое время.

Тетя Матильда, на самом деле — двоюродная бабушка Джермейн, была женщиной широкой кости, за работой она пела, и еще имела привычку разговаривать сама с собой. (Иногда Джермейн слышала, например: «Да куда же я положила ложку!.. И когда это, вы негодники, забрались на этот стол!») Если она и страдала от одиночества, то никак этого не проявляла: напротив, по мнению Джермейн, она была самая счастливая из всех Бельфлёров. Она никогда не повышала голоса, никогда не бросала в гневе вещи и не выбегала из комнаты в слезах. В доме тети никогда не звонил телефон — его там просто не было, письма ей приходили редко, и, хотя остальные члены семьи порицали Матильду, они оставили ее в покое. (Она была «странная», «себе на уме», говорили ее родственники. Настоящая «упрямица» — ведь она настояла на том, чтобы жить одной и зарабатывать на жизнь шитьем одеял и плетением ковриков. Семейные торжества ее не интересовали — даже свадьбы и похороны, и она упорно носила брюки, сапоги да куртки, а когда-то в молодости, будучи дочерью Плача Иеремии, даже выходила в поле вместе с батраками; подобную эксцентричность женская половина семейства простить не могла. Ей надо было родиться мужчиной, говорили они с презрением. Каким-нибудь нищим фермером по ту сторону гор; она не заслуживает носить имя Бельфлёров.)

Но они оставили ее в покое. Возможно, потому, что побаивались.

И она шила свои одеяла, всем довольная в своем уединении, и дядя Ноэль с Джермейн приезжали к ней в гости и проводили вместе чудесные дни: Джермейн было позволено помогать Матильде в работе, а Ноэль устраивался у огня, сбросив сапоги и блаженно шевелил пальцами ног в одних носках, зажав в зубах трубку. Он обожал перемывать косточки родственникам: «Ох и прожекты у нашей Леи! Она просто гений…» Он рассказывал сестре о выходках Юэна, о неприятностях Хайрама, и что там Эльвира высказала Корнелии, и чем занимались подрастающие детишки Лили; о, все эти дети растут так быстро! Матильда посмеивалась, но почти не говорила. Она с головой погружалась в работу. Ноэль жаловался на то, как бежит время, но она не соглашалась. «Иногда мне кажется, что время почти остановилось, — говорила она. — Во всяком случае, по эту сторону озера».

Одеяла, эти гигантские волшебные одеяла! — их Джермейн будет помнить всю свою жизнь.

«Прозорливость»: шесть на шесть футов, лабиринт синих лоскутов, такой хитроумный, что хотелось смотреть и смотреть на него, не отрывая глаз.

«Благословление»: мозаика треугольников, красных, ярко-розовых и белых.

«Чудотворное провидение»: словно галактика переливающихся лун.

Сшитые для чужих и проданные чужим людям, которые, очевидно, заплатили за них неплохую цену. («А почему мы не можем купить одно из них? — спрашивала Джермейн своего деда. — Почему мы не можем привезти одно из них домой?»)

«Божественный хронометр» был самым огромным, но Матильда шила его для себя — не на продажу; на близком расстоянии одеяло выглядело воплощением хаоса, потому что было ассиметричным, а квадратные куски отличались не только цветом и узором, но и фактурой. «Потрогай этот кусочек, а теперь другой, — ласково говорила Матильда, беря девочку за руку, — а теперь вот этот — видишь? Закрой-ка глаза». Колючая шерсть, мягкая шерсть, атлас, кружево, мешковина, хлопок, шелк, парча, рогожа, крошечные обрезки с плиссировкой. Джермейн крепко зажмуривалась и трогала ткани, «рассматривая» их кончиками пальцев, словно читая. «Ты понимаешь?» — спрашивала Матильда.

Ноэль жаловался, что от «Хронометра» у него в глазах рябит. Надо было отойти на несколько шагов, чтобы увидеть задуманный узор, но даже тогда он казался слишком затейливым — у бедняги просто раскалывалась голова. «Неужели нельзя смастерить что-нибудь попроще, маленькую атласную вещицу, — ворчал он. — Что-нибудь небольшое, миленькое».

— Я делаю то, что делаю, — бросала Матильда.

Бывало, что, находясь в замке, Джермейн зажмуривалась и представляла себя в домике Матильды. Как наяву она видела белых кур-леггорнов, копошащихся в пыли, и единственную тетину молочную корову с белой мордой, и Фокси — ярко-рыжего кота, ласкового, не то что замковые кошки. (Там повсюду бродили, путаясь под ногами, отпрыски Малелеила — и, хотя все они были поразительно хороши собой, но даже женские особи обладали вредным нравом. Нельзя было удержаться и не погладить одну из них — уж больно велик соблазн, — но ты рисковал получить царапину.) Еще у Матильды был ручной кардинал, он жил в плетеной клети, щебеча и треща, словно обычная канарейка. Джермейн живо представляла себе его ярко-красное оперенье и короткий и мощный оранжевый клюв. У самой ограды садика при кухне росла мальва. А для стирки в сарае стояло деревянное корыто с пестом — длинной оловянной ручкой с широким основанием. Еще там была каменная маслобойка с деревянной палкой-толкушкой. И веретено. И ткацкий станок, на котором Матильда плела свои коврики в ярд шириной из мотков крашеных ниток. (Ткать было нелегкой работой, тяжелее, чем шить одеяла. Особенно трудно было подобрать точное количество мотков для полоски каждого цвета.) В главной комнате стояли старинная железная дровяная печь и кровать Матильды, накрытая вместо покрывала одним из одеял ее работы — самая обычная: с балдахином с белыми оборками, с матрацем, набитым кукурузной шелухой, с пуховой периной. На высоко взбитых подушках гусиного пера красовались белые накрахмаленные наволочки, отделанные по краю кружевом ручной работы. Джермейн часто дремала на ней, а Фокси сворачивался рядом.