Нерв(Смерть на ипподроме) - Френсис Дик - Страница 12

Кемп-Лоур почтительно обратился к Боллертону:

– Джон, какие вы хотели бы сделать комментарии к тому, что мы услышали от Роба?

Злобное удовольствие явно проскользнуло во властолюбивой улыбке Боллертона.

– Все эти молодые жокеи слишком много жалуются, – заговорил он хриплым голосом, совершенно забыв, что я вообще не жаловался. – Если они плохо выполняют свою работу, почему они надеются, что им должны хорошо платить? Владельцы скаковых лошадей не хотят тратить деньги и лишать своих лошадей шанса, нанимая жокея, которому не доверяют. Я говорю так, потому что знаю, я сам владелец.

– Гм… конечно, – проговорил Кемп-Лоур. – Но ведь каждый жокей должен когда-то начать? И всегда есть довольно много людей, которые никогда не достигнут высшего уровня, но им тоже надо зарабатывать на жизнь и содержать семью.

– Им лучше пойти на фабрику и получать хорошую зарплату, стоя у конвейера, – грубовато пошутил Боллертон, но слова его звучали вполне благоразумно. – Если они не могут примириться с фактом, что они неудачники, и не плакаться, как они бедны, тогда им надо вообще оставить скачки. Но немногие бросили скачки, – добавил он с недоброй усмешкой, – потому что им нравится носить яркую шелковую форму. Когда они проходят, люди оглядываются на них, и это льстит их мелкому самолюбию.

Где-то в глубине студии пронесся вздох после такого неджентльменского удара ниже пояса, и уголком глаза я заметил, что на камере, направленной на меня, зажглось красное пятнышко. Какое выражение на моем лице схватила камера в первый момент, я не знаю, но я расплылся в улыбке, обращенной к мистеру Боллертону, в такой нежной, одобрительной и прощающей улыбке, что она даже заставила слегка улыбнуться и его. Мне не так уж трудно было улыбаться, потому что я знал: яркая шелковая форма скорее стесняла меня, чем доставляла удовольствие.

Кемп-Лоур повернулся ко мне:

– И что вы скажете на это, Роб? Я заговорил искренне и страстно:

– Дайте мне лошадь и возможность участвовать на ней в скачках, и мне совершенно все равно, шелковая форма на мне или… или… пижама. Мне совершенно все равно, есть зрители или нет. Мне совершенно все равно, заработаю ли я много денег, или сломаю себе шею, или буду голодать, чтобы сбросить вес. Меня интересуют только скачки… скачки и победа, если я смогу.

Наступило короткое молчание.

– Мне трудно объяснить, – добавил я.

Они оба уставились на меня. Джон Боллертон выглядел так, будто раздавленная оса ожила и ужалила его, и прежняя враждебность перешла в явную озлобленность. А Кемп-Лоур? Выражение его лица я вообще не мог прочесть. Прошло несколько пустых секунд, прежде чем он спокойно повернулся к камере, и знакомая улыбка опять проскользнула на свое место, но я инстинктивно чувствовал, как что-то – важное зреет в них обоих, и испытывал странное беспокойство от того, что не имел ни малейшего понятия, что это такое.

Кемп-Лоур начал обычный обзор скачек следующей недели и быстро закончил программу традиционными словами: «До встречи в пятницу в это же время…»

Изображение на мониторе пропало вместе с улыбкой Кемп-Лоура и сменилось рекламой мыла.

Гордон, сияя, шагнул вперед.

– Очень хорошая программа. Все прошло прекрасно. Именно то, что они любят. Острый спор. Прекрасно, прекрасно, мистер Боллертон, мистер Финн. Великолепно. – Он пожал нам обоим руки.

Кемп-Лоур стоял, потягиваясь и улыбаясь:

– Прекрасно, Джон. Прекрасно, Роб. – Он нагнулся, взял мой' стакан бренди и протянул мне. – Выпейте, – сказал он, – вы заслужили. – Он тепло улыбался, расслабившись и сбросив напряжение.

Я улыбнулся в ответ и выпил бренди, все время думая о том, как искусен он в своем деле. Побудив Боллертона подколоть меня, он выудил крик души, который услышали несколько миллионов чужих людей, тогда как я никогда бы не признался в этом даже самому близкому другу.

После спектакля, несмотря на поздравления, щедро, хотя и незаслуженно, обрушившиеся на Боллертона и потом на меня, я испытывал больше опасений, чем перед началом передачи. Почему так, я не мог понять.

Три недели и день спустя после передачи Пип Пэнкхерст сломал ногу. Лошадь вместе с ним упала на последнем препятствии второго заезда. В серую дождливую субботу середины ноября произошло событие, которое вывело из строя на оставшуюся часть сезона жокея – чемпиона стипль-чезов.

Санитары из «скорой помощи» долго не могли перенести его с поля в машину, потому что острая стрела голенной кости прорвала тонкую кожу ботинка и зловеще торчала из отверстия. Наконец, как мне потом сказал один из них, когда Пип потерял сознание, они ухитрились поднять его на носилки.

Со своего места я видел только взмахи белого флага, машину «скорой помощи», подпрыгивавшую на ухабистом грунте, и неподвижную фигуру Пипа на траве. Было бы неправдой сказать, что я спускался в весовую со спокойным сердцем. Как искренне я ни сочувствовал Пипу, от слабой надежды, что я могу занять его место в следующем заезде, пульс у меня взлетал и падал.

Это был главный заезд дня, главный заезд недели, стипль-чез на три мили с богатым призом, установленным пивоваренной фирмой. Приз привлек множество владельцев знаменитых лошадей, и будущие скачки обсуждались на спортивных страницах всех ежедневных газет. Лошадь Пипа, принадлежавшая лорду Тирролду, – звезда конюшни Эксминстера, мускулистый шестилетний каурый мерин, – обладала всеми качествами, чтобы стать чемпионом, и лучшие годы еще ждали ее впереди. Пока мерин ходил в «обещающих». Звали его Темплейт.

Я вошел в весовую и увидел Джеймса Эксминстера, который разговаривал с близким другом Пипа и тоже ведущим жокеем. Тот качал головой, и через комнату я видел по губам, что он говорит: «Нет, я не могу».

Эксминстер медленно обернулся и окинул взглядом лица. Я тихо стоял и ждал. Оглядев всех, он заметил меня. Он разглядывал меня без улыбки, размышляя. Затем глаза его передвинулись влево и сфокусировались на ком-то еще. Он принял решение и быстро прошел мимо меня.

Интересно, а на что я надеялся? Я работал для него всего четыре недели. Три победы. И дюжина обычных заездов. Две недели назад я снял угол в деревне рядом с его конюшней, и каждое утро тренировался на его лошадях, но все же я оставался новичком, незнаменитостью, жокеем-неудачником из телевизионной передачи… Безутешный, я направился к дверям раздевалки.

– Роб, – произнес голос возле моего уха, – лорд Тирролд говорит, что вы можете участвовать в заезде на его лошади. Вам надо бы сказать гардеробщику Пипа: он принесет форму.

Я полуобернулся. Они стояли рядом, двое высоких мужчин, и оценивающе глядели на меня, понимая, что дают мне шанс на всю жизнь, но неуверенные, что я воспользуюсь им.

– Да, сэр, – сказал я и направился в раздевалку, чувствуя головокружение и едва веря тому, что услышал.

Ни Эксминстер, ни лорд Тирролд не дали мне в паддоке никаких указаний, как пройти дистанцию. Они были слишком озабочены состоянием Пипа: вид его раздробленной ноги поглотил все внимание и расстроил их.

Эксминстер лишь сказал:

– Постарайтесь, Роб, как можете.

И лорд Тирролд с несвойственной такому дипломатичному человеку бестактностью мрачно проворчал:

– Утром я поставил сто на Темплейта, да ладно, теперь уже, полагаю, поздно отменять ставку. – Но, заметив мое горестное изумление, он добавил: – Прошу прощения, Роб, я уверен, вы пройдете великолепно. – Но его слова прозвучали неубедительно.

Приняв гибкий и меняющийся по обстоятельствам план скачки, я сосредоточился на том, чтобы держать Темплейта четвертым в заезде из двенадцати участников. Оставаясь немного позади сначала, я сохранял его силы для финиша. И кроме того, если вести скачку первым, не увидишь, что делают остальные, кто может быть соперником. Темплейт сам ко второму препятствию подошел третьим, я еще не оказывал на него никакого нажима. Возле последнего я направил его на край скаковой дорожки, чтобы он мог видеть все впереди, и поощрил его. Его шаг моментально ускорился. Он взлетел так далеко перед препятствием, что у меня на секунду упало сердце, я был уверен, что он приземлится на его гребне, но я недооценивал его силу. Темплейт приземлился на несколько ярдов впереди от задней стенки препятствия, сам нашел равновесие, не запнувшись, и устремился вперед к финишному столбу.