Азм есмь царь (СИ) - Симович Сим - Страница 22

— Здесь и думать нечего. Они пойдут на Австрию, это вполне себе ожидаемо. Так что нам нечего бояться. Да и, как я наслышан, султан сейчас испытывает не самые лучшие дни. Янычары своевольничают. Сипахи потеряли страх перед Османом. Гвардия слишком разношёрстная, так что с таким уровнем дисциплины они не спасут своего султана. Как говорят добрые люди, на место его метит младший брат. И я склонен им верить. — отмечая, как Эжен важно кивает на каждое предложение без ехидных комментариев, я лишь улыбнулся. — Так что не ты один собираешь сведения с миру по нитке. Ведь услышит тот, кто хочет слышать! — моя улыбка тут же приобрела загадочные нотки.

— Знаешь, а я даже не сомневался в твоём аналитическом складе ума. Но ответь мне на милость, зачем же тогда нужен я, раз ты и сам прекрасно всё знаешь? — спокойно поинтересовался Гоген.

— И я тебе отвечу. Я всегда следовал одному простому, но надёжному принципу: доверяй, но проверяй. Так что не забывай своё место, мой друг. И помни, что какой-то монополии на информацию у тебя нет, — слегка осадил я агента.

— Истина так, государь. Так что же вы желаете узнать дальше? Ведь я лишь покорный слуга империи… — Эжен вновь исполнил шутовской поклон, выражая всю серьёзность своих намерений.

— Хватит паясничать, Гоген, ответь-ка лучше, что творится на Востоке? — сухо интересуюсь у агента.

— Восток? Дело тонкое. Как мне известно, Мин сейчас колосс. Но ноги вот из глины у него. Ударь лишь раз, и он развалится же в миг. — слегка злорадно произнёс Эжен. — Другим уже известно, что он слаб. Так что падение — вопрос лишь времени и сил, затраченных на воцарение протектората.

— И каковы твои ставки?

— Британцы. Им хватит сил и наглости. Французы завязли ненадолго в той же Африке, Индокитае и славной Индии. А вот британцев ничто не сдерживает. Так что их флот довольно быстро окажется у Жёлтого моря, — спокойно пояснил Эжен за вчерашних союзников.

— Неужели Китай настолько слаб, что готов упасть в ноги любому, кто придёт на их землю? — задумчиво интересуюсь у агента.

— Всё так. Голод, страшная чума и прочие радости, упавшие на их долю, изрядно ослабили империю, так что они не представляют опасности.

— Предлагаешь опередить британцев? — я хищно осклабился, прекрасно понимая ход его мыслей.

Гоген лишь подтвердил собранные ранее данные.

Тяжелый кейс, весь в заклепках и царапинах, словно измученный войной ветеран, оказался рядом с Гогеном. Он сидел на высоком стуле, полузакрытыми глазами глядя на размытый пейзаж за окном. Я поставил кейс рядом с ним, жест был точен, не терпел возражений.

— Армейские алхимические стимуляторы, — прошептал я почти бесшумно. В этом шепоте звучал и острый упрек, и холодная железная логика: он знал цену этих стимуляторов, знал, что они — плата за его «голос», за его способность проникнуть в тайны и раскрыть неизведанное.

— С тех пор как ты покинул академию, Гоген, твоя цена не изменилась, — продолжал я, но в этом утверждении не было обвинения, а была лишь констатация факта. Я не был злодеем, но и не святым. Я представлял собой воина в своем мире, а Гоген — мощным оружием в моих руках.

Гоген не отвечал, не поднимал глаз. Его «голос» был его дар, но и проклятие. Он видел то, чего не видели другие, слышал то, чего не слышали другие. И эта «проницательность» имела свою цену.

— Лояльность, — произнес я последнее слово, словно ставя печать на нашей сделке, и ушел, оставив Гогена в тишине разрушенного театра. Он многое не договаривал, но всё это было и неважно, ибо информация всегда проверяется и фильтруется, ведь в нашем мире нельзя доверять даже себе.

Гоген молчал. Его лицо было непроницаемо. Я хмыкнул, положив руку на кейс, что стоял между нами, словно немая преграда.

— Исландия… Ты знаешь, что там происходит, Гоген, — произнес я, словно пробуя его на прочность. — Остров в пламени бунта. Рыбаки, китобои, все они в одном порыве — против короны. Каждый второй — пират, каждый третий помогает им. Тортуга, мать её'.

Гоген по-прежнему молчал.

— Наши интересы переплетались с интересами многих других, — продолжал я, не теряя энергии, — ведь кто не любит устроить пакость британцам? Цезарь сказал бы: «Разделяй и властвуй». А мы позаботимся о целостности врагов'.

Я смотрел на него, не отрывая взгляда, и в нём была и уверенность, и вызов. Я хотел услышать его мысли, понять, как он видит ситуацию, какие тайны. Но Гоген всё так же был задумчив и совершенно не спешил проливать свет на мои вопросы.

Что ж, значит, не сегодня, но мы ещё поговорим, и стоит старому «другу» лишь раз оступиться, то разговор уже будет в застенках Лубянки.

Двери кинотеатра, словно пасть чудовища, захлопнулись за мной. Я стряхнул с пиджака невидимые крошки давно высохшего попкорна, проходя мимо заброшенных кресел и рассыпанных пластиковых стаканов, оставшихся от давних сеансов. Этот кинотеатр был как призрак прошлого, чьё величие угасло, оставив лишь тени от былых триллеров и мелодрам.

Мой спорткар, черный и блестящий, словно хищник, ждал меня на парковке. Я устроился в кресле, почувствовав знакомую твердость руля. Включил инструментальную музыку, что плавно заполнила салон, и отправился в путь.

Ночной город, опустевший, словно по щелчку, пронесся мимо меня. В освещенных витринах отражались одинокие прохожие и мимолетные отблески фонарей. По бокам двинулся кортеж, окруженный мигалками и бронированными джипами. Но меня не трогали их высокомерные символы власти. Я вдавил педаль газа в пол, чувствуя, как мотор зарычал, и погрузился в этот безумный ритм скорости.

Ветер свистел в ушах, мир размылся в бегущие огни, и в этом оглушительном шуме я нашел свободу. Не свободу от ограничений и запретов, а свободу от себя самого, от тяжелых мыслей и тревог. Это была мимолетная свобода, но она дала мне возможность просто быть, просто жить и быть частью этого ночного мира.

Проносясь мимо центральной площади, я мимоходом заметил статую моего прадеда. Он стоял на высоком постаменте, словно угрюмый страж города, и его бронзовый взгляд, казалось, следовал за мной. В нём я увидел не гордость предка, а осуждение.

И это ощутимо мазнуло по самолюбию. Словно хлёсткий удар, что задел застарелые раны. В этой семье меня никогда не любили. Я был отверженным, недостойным. Их холодные взгляды и неискренние улыбки преследовали меня с детства, поэтому и ушёл в работу, а затем и в учёбу, потерявшись в бесконечном потоке нескончаемых дел.

Жизнь прошла мимо меня, оставив лишь горький осадок непризнания. Я видел лишь призрение в их глазах, чурался их праздников и торжеств. Но всё же всё время чувствовал их взгляд, их осуждение, их невидимый приговор: «Недостоин»!

И вот, увидев его статую, я вспомнил об их удивлении, когда я взошел на трон. Их недоверие, их нежелание признать меня, всё то, что было так болезненно в моей жизни, сейчас казалось далёким, незначительным. Их удивление в застывшем моменте стало моим триумфом, моим мщением. Это было единственное, что грело мою темную душу.

Я ускорил ход, уже не оглядываясь на статую моего прадеда. Он остался там, позади, как призрак прошлого. А я, напротив, лишь устремился в будущее, в то будущее, которое я создал сам, без их помощи и признания. Ибо о тебе говорят лишь дела, а не пустые слова, это я усвоил от одного коменданта, что учил меня драться на саблях в одной далёкой-далёкой харамутской пустыне.

— Царь во дворце! Царь во дворце. Царь… — синхронно начали глашатаи, пока я паковал.

Что ж, пришло время снова работать!

Глава 9

Госпожа Ланфен

Солнце клонится к закату, окрашивая небо в огненно-красные тона. Я лечу над Калининградом, «моим» городом, и сердце бьется в такт с его ритмом. Внизу город разворачивается перед моими глазами, как огромная мозаика из древней истории, сплетаясь с современностью.

Старый город, зажатый между стенами замка Кёнигсберга, словно застыл во времени. Кирпичные дома, как старые друзья, прячутся за высокими стенами. На площади Победы стоит величественная королева Луиза, ее бронзовая фигура напоминает о славном прошлом.