Жирандоль - Бориз Йана - Страница 57

– В от, товарищ комиссар, дезертира привели, – отрапортовал один из конвоиров.

– А, сука, расстрелять.

– Слушаюсь. – В голосе проводника ничего не изменилось, не дрогнуло.

Айбар затрясся. Хотел заголосить, оправдаться, вымолить прощение, но из горла выползал только сип.

– Стойте, не надо расстреливать. Потом не оберешься… – Комиссар покрутил над головой пальцем, видимо, подразумевая вышестоящее руководство. – Под трибунал.

Изюм навалили горами, утрамбовали и присыпали еще сверху. Справа синий, приторно сладкий, с черносливовой отдушкой, мягкий, слева – янтарно-желтый, попрочнее, но покислее. Он лучше освежает, такой хорошо запивать чаем. А дальше начиналось волшебство – настоящий урюк, засушенные солнышки в абрикосовой кожице, расфасованный в наперстки мед. Курага лежала устойчивыми уступами, как павлиний хвост, а фундук едва держался друг за дружку, того и гляди сверзится с хлипкого прилавка в грязь, под ноги. Горы сушеных сладостей громоздились таким бугром, что продавца не разглядеть. Эх, дурачина этот приказчик! Стащат ведь у него товар, как пить дать, стащат. Хоть по горстке, хоть по штучке. Кто ж поленится попробовать такое баловство, раз оно само катится с крутой насыпи? В этот миг одна, вторая, третья, десятая, тридцатая чернильно-глянцевые кишмишины проворно побежали по сладкому склону, запрыгали, подхватывая на ходу все новых и новых подружек. Сенцов дернулся, чтобы поймать их, и проснулся.

Он не сразу понял, где спит, как здесь оказался. Вроде бы только что приценивался к изюму и кураге в новой лавочке на Курской ярмарке, а тут же пахнуло морозцем с остывших за ночь сеней, заквохтала курица под лавкой. Скучные зимние сумерки едва отвоевали себе кусочек неба, беззаботно пододвинули плечом верхушку старого клена, осыпали с веток серебристую поросль и нагло уставились на луну, заставив ее обиженно побледнеть. Платон со счастливой улыбкой повернулся на другой бок и обнял тугой кокон, в который превратилась мерзлячка-жена. Вот он, его изюм, его кишмиш, урюк и чернослив, его инжир, пряности и специи. Он немного полежал, послушав ее мерное дыхание, потом осторожно вылез из-под одеяла и затопил печь. Пусть милая проснется в тепле.

В сенях поддувало, он прицелился босой ступней в приветливое горло валенка, аккуратно подцепил его и взнуздал на ноге. Дверь изнутри обледенела, но это не страшно, оттает. Примерзшая створка поддалась не с первого раза. Платон усмехнулся, вспомнив, как сооружал свою первую хибарку в холодной степи осенью 1931-го. Строились курские и харьковчане, все немолодые, опытные. Он, считая себя знатоком и мастером, наладил входную дверь как положено – наружу. Беспалый Кондрат, негласно признанный главой артели, удовлетворенно кивнул, мол, знаешь свое дело. Так двери не занимали места внутри и в случае беды можно с одного пинка выбежать на двор. К строителям подошел местный аксакал, жидкобородый и колченогий, вечно шаставший с грустным ослом без поклажи. Зачем старик таскал за собой скотинку? Ни хвороста, ни дров он не собирал, товаров на обмен не возил – просто утомлял добродушного ослика, видимо, скучно без товарища.

– Эй, джигиты, пусть вам поможет Аллах, – поприветствовал он переселенцев.

– Привет тебе, дедушко, – вежливо откликнулись мужики.

Старик обошел вокруг постройки, одобрительно покивал на ровные углы, широкий припуск крыши, а дойдя до двери зацокал:

– Ой-бой! Вы дверь-то не так ставить. Надо повнутри.

– Как-как? – удивился Кондрат.

– Сейчас… – Аксакал проворно прошелестел к недостроенному крыльцу и начал открывать-закрывать дверь в косяке. – Так не надо… сюда не надо… Давай так керемет.

Не с первого раза поняли, что он предлагал: переставить косяк открыванием внутрь.

– Нет, батя, мы как-нить сами, – пробасил Степка и на всякий случай поклонился, чтобы не обижать. У них, видимо, так принято, вовнутрь. А русаки по-своему сделают, как дома.

Эта маленькая история не запомнилась бы Сенцову, если бы той же зимой их поселок в шесть изб не завалило снегом по самые крыши. Дверь заклинило снаружи, она категорически не открывалась, натыкалась на плотную стену добротного, непробиваемого снега. В той избе жило пять семей. Мужики напряглись, налегли на дверное полотно, оно обиженно затрещало.

– Зачекайте, хлопци, вы так зламаете усе[86]. – Степан оттащил особенно ратовавших за локти, загородил упрямую дверь спиной. – Треба опосля ще закрыти[87].

– Да, ломать не сметь. – Суровый Кондрат почесал макушку, вытащил кисет с табаком.

– Кондраша, не дыми, тута и так дышать нечем, – тихо попросила его жена.

Воздух в хоромах стал спертым и сырым: почти два десятка ртов и носов усиленно дышали, еще столько же отверстий обратного хода настоятельно просились во двор посетить отхожее место. Пора шагать за дровами и топить печь. Из углов потекло нытье:

– Мамка, а писать-то куда? В горшок, как Манька?

– И как енто называется у них?

– Буран это называется, буран. – Кондрат примеривался к окну. – Надо вылезти наружу и расчистить снег.

– Хорошо сказано – вылезти, а как? Окошки-то законопачены.

На улице шумело и рукоплескало белое представление. Поземки складывались в хоровод и вертко кружились, подхватывая с сугробов оброненные лоскутки снежной пелены. Ни неба, ни земли – только стремительный морок, в котором плескалась метелица. Шесть саманных халуп лежали на скатерти, как жертвенные овечки. Вокруг ни деревца, ни кустика – одна Великая степь, на которой бесновалась пурга.

– И как надолго такое?..

– Местные говорят, что может и неделю пуржить.

– Ну и…

Снаружи раздался стук и шуршание. Все подобрались к двери, замерли. Через время постучали уже по створке, отчетливо и внушительно. Отлегло: не придется ничего ломать, прибыло избавление от плена. Прошло не меньше получаса, прежде чем затвор упал, дверь распахнулась. На пороге стоял аксакал с неизменным осликом.

– Что? Не открывать? – Он добродушно посмеивался.

Мужики втащили его внутрь вместе с лоскутами метели, начали отряхивать от снега ветхий тулуп, бабы побежали разогревать самовар:

– Ущучил, батя!

– Спасибо, отец, выручил.

– Дай Бог тебе здоровья!

– А я говорить: повнутри керемет. Так открывай. – Старик показал, как славно открывалась бы дверь внутрь. – Бери кар[88], пей чай, кушай, спи. Все.

До весны они чистили перед сном крыльцо по очереди, еще и ночью выходили. К отхожему месту протянули канат, а потом и вовсе перестали туда ходить в буран, справляли нужду за углом. Летом все перестроили по указке местных: двери вовнутрь, проходные сени в скотник, сени побольше для птицы и молодняка. Следующую зиму уже жили по-человечески.

Женщины понемногу занялись огородничеством, мужики поставили тыны, домов построили побольше, скоро у каждого семейства завелась отдельная крыша. Казахи – доброжелательные и гостеприимные хозяева. Они делились не только знаниями, но и хлебом, скотом, учили ловить рыбу бреднем, топить печь сушеным кизяком, делать простоквашу из верблюжьего молока, которую здесь называли шубат. Поначалу пришлось поголодать и похолодать, но ничего, никто не умер. А потом построили лавчонку, школу, сельсовет, и стала у них жизнь не хуже, чем у других, тех, кто остался в России…

Сенцов на цыпочках вернулся на кухню, вскипятил воду, заварил ромашку. Он привык пить ромашковый отвар во время долгой, страшной дороги из Курска в Акмолинск. Чая не было, о кофе никто не заикался, а ромашка росла на железнодорожной насыпи. Конвоиры от нечего делать собирали ее на долгих, иногда недельных стоянках, притаскивали переселенцам. Пусть побалуются, не жалко. Они и кислые дички приносили, и паслён, но такой корм способствовал не сытости, а поносу. Но ромашка помогала, снимала спазмы, облегчала непроходившую головную боль. С тех пор он и привык.