Жирандоль - Бориз Йана - Страница 51

– Ты чего, Ин? Какая мне разница, из какого ты гнезда? Да хоть английская принцесса! Я же с тобой хочу жить, а не с племенем твоим!

– Но ты послушай, завтра все может вскрыться, до всего могут докопаться. А у тебя карьера, ты хочешь стать инженером, работать на секретных производствах.

– Ну и что? Мало ли у кого какая кровь? Ты же лично не выбирала, в какой семье родиться? Я, к примеру, еврей, нас тоже многие не любят. А про карьеру я скажу так: в Советском Союзе смотрят на кадры, а не на их происхождение. Запомнила?

– Ты все-таки подумай. – Веселые офицеры упустили сестер в беретах и возвращались назад, подыскивая новую добычу. – Но, умоляю, никому ни слова.

– Мне не надо думать! – Лев вскипел черными, красиво очерченными бровями, в глазах за играло недовольство. – Я тебя люблю. Я сделал тебе предложение. Отвечай: выйдешь за меня или нет?

– Конечно, выйду! – Инесса зажмурилась, из глаз выплеснулись по две счастливых слезинки. – Я ведь тоже тебя люблю.

В сентябре подали заявление, и вот теперь она считала чашки-вилки-ложки в своей общежитской комнате на восьмерых. Ну и пусть разномастные, и даже не всем достанутся, – это неважно. Зато к вечеру соберутся друзья-подружки, составят вместе лежанки, оттарабанят звонкими голосами положенные «Горько!» и всем будет весело.

Молодым отгородили шкафом закуток, провал занавесили бархатной портьерой с изображением императорского герба. Такая красота не принималась в Советской России, потому ее списали в утиль, но хозяйственная комендантша своевременно приметила ценную ветошь и приспособила в хозяйственных целях:

– Держи, Шевелева, считай, подарок на свадьбу. – Она кинула тугой комок к двери. – Выстирай хорошенько да нашей что-нибудь на энту красоту, чтоб не видно было.

– На какую красоту? – не поняла Инесса.

– Ну на герб. – Комендантша понизила голос и энергично завращала глазными яблоками. – Ты шить-то небось умеешь?

– Конечно, умею, я ж акушер. Чем мы, по-вашему, занимаемся? Только и шьем дамам их прелести. – Она поблагодарила за щедрость и потащила к себе занавеску.

Агнеска продолжала жить с ними, убегала в школу по утрам, завела во дворе кур и даже несколько раз влюбилась на всю жизнь.

Через два года, в 1930-м, в молодой первичной ячейке общества отмечали новенькие дипломы, Льва отправили по распределению в Мелитополь на завод станкостроения, а жена поехала прицепом помогать труженицам Запорожья производить на свет качественное потомство строителей коммунизма. Честно говоря, она не планировала долго участвовать в родах в качестве акушера, в скором времени ей предстояло оказаться с другой стороны сцены. Трехмесячная беременность почти не давала о себе знать, что свидетельствовало, по ее сугубо профессиональному мнению, о здоровом развитии плода.

Лев залез в заводские дела с головой, начал быстро завоевывать авторитет и расти по карьерной лестнице. Через полгода родилась малышка Броня, Бронислава, такая же чернявая, крепенькая, как отец. Инесса после родов пополнела, расцвела. Острые скулы округлились мягкими овалами, подбородок спрятался, не так назойливо выступал вперед, румянец подчеркивал теплые карие глаза – единственное, что досталось ей от матери.

– Ты ведь тоже еврейка? – интересовались соседки. – Совсем не похожа.

– Да, еврейка. Мы всякие бываем. – Она миролюбиво кивала и шла дальше с гордо выпрямленной балетной спиной.

– А похожа на графиню, – доносилось сзади, но Инесса не обращала внимания. Каждая счастливая женщина похожа на царевну, королевну, а не только на графиню.

Агнесса переросла непоседливость, помогала по хозяйству, нянчилась с Бронюшкой и собиралась стать скрипачкой. Через положенные полгода молодая мать вышла на работу, ребенка отправили в ясли. Через пять лет Лев стал ведущим инженером, а Инесса возглавила родильное отделение местной больницы. Агнесса уехала в Ленинград проваливать экзамены в музучилище и, к удивлению, поступила.

Толстенькая тесьма, сплетенная из благополучных годков, начала виться, скрепленная тугим узлом любви. И впереди мнился еще длинный-предлинный хвост счастливых зим и весен, с орнаментом из пикников, покупки пианино, нового дивана и поездок в Одессу на море. Инесса забеременела и в положенный срок родила кудрявого мальчика, похожего на лукавого купидона. Сына назвали оперным именем Герман.

В хлопотах двойного материнства, с уроками, пеленками, курами во дворе и огурцами на грядке, Инесса не замечала, что в стране что-то накренилось в неположенную сторону, что стали исчезать с улиц знакомые лица, а те, что встречались, хмурились. Из-за нехватки времени она почти не читала газет, а муж дома о плохом не говорил, все оставлял на работе. Когда главврача больницы внезапно сменили, она решила, что пропустила какое-то преступление, заволновалась, как бы ее тоже не обвинили в слепоте, в немом пособничестве. Ведь рядом шагала, как могла не заметить? Когда соседа ночью увезли в черной машине, она испугалась, но поверила. Глаза открылись только в 1939-м. Мелитополь – маленький городок, в нем трудно спрятаться недоброжелателю советской власти. Если бы всамделишно хотели навредить, то не сумели бы так простодушно притворяться. Это не Санкт-Петербург, здесь каждый на виду. Инесса и сама не поняла, как стала называть родной город старым, забытым именем. Не вслух, конечно, только проговаривая сложные мысли про себя. Вслух она предпочитала вообще молчать. И Лев. Теперь дома щебетали только дети, родители беседовали взглядами.

Над заводом сгущались тучи. Ее муж – главный инженер, еврей, в одной спайке с оговоренным партактивом… Чего ждать? Дальше отмалчиваться бессмысленно, лучше подготовиться к худшему. Супруги ждали каждый день, вернее, каждую ночь, но они еще не знали, что станет этим худшим. А им оказалась война.

В 1941-м Мелитопольский завод станкостроения экстренно эвакуировался в Казахстан, Лев укатил заранее, чтобы подготовить площадки для станков и квартиры для рабочих. Жена даже не успела его проводить, собрать вещи. На столе в прихожей лежала записка, наскоро начерканная на листке из школьной тетради: «Собирай детей и уезжай в Акмолинск. Люблю».

Какое странное название – Акмолинск. Она такого раньше не слышала. Но немец начал бомбардировать Запорожье, вот-вот в город вползут брюхатые вражеские танки.

– Инесса Иннокентьевна, нам надо эвакуировать больных, – встретил ее июльским утром новый главврач, уже третий по счету. – И да, я ухожу на фронт, в госпиталь.

– А мы?

– Вам в эвакопункт.

И маленькое растерянное семейство стало собираться в далекий Казахстан.

«Какие светлые глаза у воды – стекло и степная лазурь… Смотреть бы не отрываясь». Рахима опустила руку в ручей, как будто накинула на нее струящееся праздничное покрывало. Сквозь прозрачную переливчатую ткань совсем не видны мозоли и ссадины: вода залечила, зализала. Она вздохнула, смуглые пальцы с сожалением расстались с прохладной ласковой купелью и принялись перебирать немытое белье.

Рубашек в этот раз навалила много, целую гору, стирала их в безымянном роднике, впадавшем в мутные воды медлительного Ишима, с ожесточением жулькала по днищу деревянного корыта. Уже полгода, как Рахима ушла из родительского дома, прислуживала богатой русской семье в станице Карабулакской. Туда попала случайно: заболела, и брат отвез в больницу. После добрая нянечка подыскала место, и вот она уже своя в доме, спит в тепле, кормится за счет хозяев. Русский генерал не гневлив, на праздники жалует платками и целыми отрезами. Праздники у них случаются зимой и весной. Наверное, и летом тоже, и осенью, просто она еще мало поработала. Жалованье служанка до копейки отправляла домой с братом, который иногда наведывался в станицу.

В ауле младшенькие, любимица Акмарал с такими же непослушными черными косами, как у нее самой. Эх, надо бы накопить сестренке на приданое; не всем ведь так везет с хорошей работой, как Рахиме. Но отец вряд ли потратит деньги на дочку: ему надо хозяйство содержать, а скотина плодится туго, со скрипом.