Жирандоль - Бориз Йана - Страница 39

Еще одно важное дело следовало совершить в коротком фронтовом отпуске: перепрятать сокровища. Сначала он хотел закопать их в огороде, но сообразил, что это ненадежная могила, такая годна лишь для гнилых кабачков, капустной рассады и глупых людей. Платон надумал устроить схрон в уголке сарая. Эта мысль тоже полетела на помойку вслед за первой, огородной. Сарайка сегодня есть, а завтра – тю-тю, обуглится в печке за отсутствием дров или развалится без пригляду. Что тогда? Как он будет возвращать… Додумав до этого места, Сенцов спохватился: кому отдавать? Вроде хозяева не объявлялись. Но почему-то ему казалось важным думать, что он не присвоил награбленное, что непременно вернет все собственникам в целости и сохранности, а за проданный жемчуг возместит деньгами. Он убил, отнял, разбил жизнь, которую уже никак не склеить, так хоть чьи-то важные сокровища сумеет сберечь.

Перебрав еще несколько неподходящих мест, он решил устроить тайник на самом видном месте, где никто искать не станет – в часовне на Ямском вокзале. Место это показалось символичным, здесь уже случались чудеса, даст бог, еще разок повезет. 17 октября 1888 года самодержец Всероссийский Александр Третий со своим августейшим семейством следовал железной дорогой из Ялты. Возле станции Борки поезд потерпел крушение (эх, русское головотяпство!), но государь император не растерялся, по словам очевидцев, он собственноручно сдвинул крышу вагона, и ошарашенные жертвы благополучно вылезли на свет божий. Возможно, все было и не так, но уж больно хотелось верить в силу и храбрость царя. Ямское общество не запрятало этот беспримерный случай на чердак памяти, собрало средства и воздвигло часовню-памятник, посвященную счастливому избавлению царской семьи от железнодорожного лиха. Часовню строили в 1889–1890 годах, Платошка мальчишкой бегал к обнесенному худыми жердинами пятачку, просился в помощники. Мать отправляла за ним соседского Пашку с ругательствами и подзатыльниками, но тот терял гневные высказывания по дороге, а приятелю передавал только пирожки с требухой, чтобы не оголодал. Часовня выросла стройная, причудливая, в лучших традициях нарышкинского стиля: узорчатая кладка красного кирпича, высокий теремок шестискатного купола по центру и еще четыре по углам – те пониже, поустойчивее. В основании ни одной глухой стены: все арочки, колонны да затейливые прорези, отчего строение казалось воздушной пироженкой с башенками из взбитого яичного белка. В те золотые времена курская пацанва оборудовала за краеугольным камнем одной арки – правой задней – тайничок. Камень попался бракованный, искрошился, и образовалась ямка, которую рабочие своевременно не приметили. Мальцы заложили ее ветошью, а сверху поставили кирпичики, как положено, как будто так и было. Потом, спустя десять и двадцать лет, выросший Платон наведывался к часовне, проверял, на месте ли их придумка. Сначала следовало долго притворяться фонарщиком, или плотником, или кем-нибудь еще, чтобы отвлечь внимание, потом быстренько пробраться к внутренней стенке, расшатать крепким ножом неверные швы, отодвинуть передний кирпич, вытащить наружу и засунуть руку в пустоту. Все отлично. Тайник на месте, только прятать там нечего. И вот теперь, почти в сорок, он вспомнил пацанячьи шалости и решил рискнуть: если столько лет никому не понадобилось это место, видимо, и дальше так будет.

Напервой надлежало проверить. Сенцов подошел к часовенке в сумерках, погулял вокруг. Фонари не горели, городовые не шныряли. Быстренько залез, опираясь на выступы, как в детстве. Оказалось, что руки-ноги не забыли. Тайник был теплый и сухой – вот и славненько. Он установил на место декорацию, подмазал щели грязью и пошел домой за сокровищами. Вся дорога не заняла и часа, но, когда он вернулся назад с замшевым мешочком за пазухой, перед часовней толклись и шумели новобранцы, которых почему-то привели сюда среди ночи и оставили на морозе.

– Братцы, кого ждете? – окликнул Платон всех сразу, опасаясь подходить слишком близко.

– Поезд скоро у нас, пождать велено, – пробасил кто-то из темного облака.

Раз поезд, значит, нескоро. Это только молодняк думал, что на войне все бегом-прыжком, а на деле больше времени отводилось лежанию и утомительным переходам с тоскливыми нотами незаживающих солдатских песен. Что делать? Ждать или идти назад? Он развернулся и пошагал в сторону Херсонской дороги с независимым удалым видом, как будто его ждали неотложные дела, а к часовенке он просто заходил проверить, как она переживала мировую революцию. Через парочку кварталов идти стало некуда. Выходило, что домой. Но завтра уже сбор, на отпуск выделено всего пять денечков, а он два в дороге потратил, а потом за рождественским столом просидел, зятьку подливал и племянникам сказки рассказывал. Профукал! Не дотумкал раньше перепрятать клад! Дуралей.

Ноги быстро-быстро пересчитывали знакомые закоулки, в голове путались обидные мысли про Ольгу, нежные – про Тоню и огорчительные – про так и не спрятанные как следует сокровища. Мороз пощипывал, подгонял, валенки задорно плясали по натоптанным за день тропинкам, то поскальзывались, грозя уронить в сугроб длинное, закутанное в старый довоенный тулуп туловище, то летели, соревнуясь с редкими снежинками. Эх, хорошо без войны! Как он раньше не ценил такого простого счастья – бродить ночью по улицам и нюхать печной дымок. Впереди замелькали приземистые строения Стрелецкой слободы. Все, пора поворачивать назад.

– Эй, мужик, ты чьих будешь? – окрик патрульного красноармейца застал врасплох. Дознавательства сейчас ох как некстати.

– Дык я в храм, в Никольский, тама на кладбище батька мой лежит, – Платон загнусавил по-деревенски, да еще и снял шапку, перекрестился.

– Да храм в другой стороне, эх ты, деревня. Пойдем, провожу. Почему не на фронте?

– На фронте. – Он назвал свою часть и командира. – Побывка у меня. Вот, завтра отправляемся.

– Лады тогда, не трухай, у сторожа обогреешься и утром на перрон.

Впереди чернела громада церкви. Так, сюда ему точно не надо. Но и обратно идти сейчас не стоило: застукают и припрут к стенке. Сенцов несмело отворил калитку и вошел за ограду: тишина обнимала грибок колокольни и спускалась по каскаду крыш. Он обошел строение, выжидая, чтобы патруль ушел подальше. Нет, все равно боязно. Ладно, ему-то самому нечего бояться, а вот сокровища отнимут – это как пить дать. Что он тогда скажет настоящим хозяевам? Думки о неизвестных владельцах – чушь, но отделаться от них Платон не мог. Они служили единственным оправданием его цепкости к этим чужим богатым вещам из отжившего волшебного мира.

Дверь церкви скрипнула и медленно отворилась. Он затаил дыхание, вжался в стену. Из подсвеченного розовым нутра вывалился поп в длинной рясе и еще кто-то высокий, с военной выправкой. Они пошли к калитке. «Вот почему не заперто», – запоздало подумалось, а подмороженные ноги уже сами несли в тепло. В храме хозяйничал сумрак. Три скучавшие свечки не освещали даже алтаря. «Заберусь на колокольню и там пристрою свой клад», – решил Сенцов, но дверца, ведущая, по его подсчетам, наверх, оказалась заперта. «Что ж, вот такая акробатика», – он усмехнулся и подошел к ближайшей нише с едва различимой иконой Кассиана Римлянина. В нише стоял каменный ларец-урна. Рука взялась за крышку, подергала, та со скрипом подалась. Несмело просунул кисть внутрь и выудил клубок паутины. «Эх, вот так и обманывают нашего брата. Говорят, что мощи, святыни, а на деле – пшик». Он быстро, чтобы не передумать, вытащил замшевый мешочек и не глядя закинул в урну, плотно прикрыл крышкой, да еще и замазал глиной, которую носил с собой с самой Ямской часовни, надеялся там использовать для декорации кирпичных швов. «Вот и ладно. Найдут, значит, оно Богово. Он настоящий хозяин и больше никто». Рассуждения показались вполне оправдательными; наскоро перекрестившись, Сенцов пошел к выходу. Во дворе топтался давешний поп, видимо, проводил гостя и брел к себе.

– Ты пошто ходишь ночами без пригляду?

– Прости, батюшка, благословения хотел испросить перед войной. Завтра мне на фронт. – Он, в общем-то, и не соврал.