Двойник с того света - Любенко Иван Иванович - Страница 1

«13 мая 1728 года в селе Верхний Услон Казанской губернии Александр Данилович Меншиков, облачённый в одежду простолюдина, собственными руками выкопал могилу супружнице – Дарьи Михайловне, умершей ещё третьего дня в селении Вязовые Горы во время следования в сибирский острог Берёзов. Верная спутница жизни второго человека в государстве плакала всю дорогу. Ослепнув от слёз, она занедужила и через несколько дней скончалась. Бывший генерал-губернатор Санкт-Петербурга, генералиссимус морских и сухопутных войск, сенатор, первый член Верховного тайного совета, президент Военной коллегии, князь Священной Римской империи и герцог Ижорский, князь Российской империи и герцог Козельский, а теперь лишённый имущества, сословия, орденов и чинов ссыльный Меншиков самолично прочёл погребальную молитву и гроб опустили. Вслед за отцом по горсте земли бросили две дочери и сын. Пятеро слуг, оставленных князю на выбор из десяти человек «мужеска и женска полу», споро работали лопатами, и вскоре появился могильный холмик. Вместо креста прикатили камень, найденный поблизости. Он и стал памятником женщине, посвятившей жизнь мужу и детям. Камнетёс выбил зубилом надпись: «Здесь погребено тело рабы Божией Дарьи».

Александр Данилович пережил жену всего на полтора года и принял кончину достойно. Он был похоронен рядом с Богородице-Рождественской церковью, срубленной им самими. Только храм этот сгорел 20 февраля 1764 года, а могилу «баловня безродного», «полудержавного властелина», «голиафа российской государственности», «старого травленого волка из Ораниенбаума» и «серого кардинала Екатерины I» следующей весною смыла река Сосьва, не оставив и следа от места погребения ближайшего сподвижника Петра Великого».

Клим Ардашев закрыл книгу и уставился в поднятое вверх вагонное окно[1]. Поезд, вышедший из Санкт-Петербурга, подкатил ко второй станции Балтийской железной дороги[2] – Лигово. Одноэтажное деревянное здание вокзала, крытое железом, выглядело незатейливо, что вполне соответствовало четвёртому классу. Кондуктор объявил, что стоянка всего пятнадцать минут. Выходить из купе, толкаясь в проходах, не хотелось, и студент вновь продолжил чтение сборника документов и воспоминаний «С факелом и шпагой» времён дворцовых переворотов в России.

«Декабря 20 дня 1729 года, Санкт-Петербург. Тускло горела свеча, и её тень играла зловещими языками на потолке камеры[3] Доимочной канцелярии. Статский советник[4] Павел Петрович Некрячев – сорокапятилетний толстяк с бритым лицом и в сером парике – скрипел гусиным пером, заполняя допросный лист капитана лейб-гвардии Преображенского полка Степана Мартыновича Пырьева. Офицер носил тёмно-зелёный кафтан, красный камзол и белый шарф, обмотанный вокруг шеи. Чёрная валяная шляпа – треуголка – лежала на коленях. Ветры, зимняя стужа и летняя жара так выдубили кожу его лица, что военного можно было бы принять за крестьянина, если бы не завитые усы да бритый подбородок.

– Итак, господин капитан, начнём-с, – не глядя на собеседника, вымолвил чиновник. – Первый вопрос: когда вы начали сопровождать Меншикова и его семью в ссылку?

– Одиннадцатого сентября позалетошного года.

– Какие резолюции от Верховного тайного совета были вам дадены?

– В том-то и дело, что никаких. Мне пришлось самолично адресоваться к секретарю Степанову в видах получения оных. Я отписал ему девять вопросов, но на них получил лишь общие указания.

– Что значит «общие»?

– Велено было подвергать цензуре все письма светлейшего князя, не дозволять ему общаться с посторонними и решительно унимать любые его действия, устремленные супротив быстрого конвоирования.

– Сколько писем написал светлейший?

– Три. И все в один день – 12 сентября. Он просил прислать лекаря. У него кровь шла горлом. Вот мы и дожидались доктора Шульца в Березае, что под Торжком. Князь заранее выделил ему две сотни рублей[5] на приезд. Меншиков просил дозволения остаться в избе до снега, чтобы потом по санным путям, а не по грязи в Сибирь добираться, но я отказал, хоть он и в жару был. Медик отвары ему давал от инфлюэнцы. Пришлось мастерить качалку и везти его между двумя лошадьми, как младенца в люльке, несмотря на дождь и ветер… Позади жена Дарья Михайловна с дочерями и сыном на телеге. Супружница рыдала да причитала, молилась бесконечно… Лошади в грязи тонули чуть ли не по пузо. Бывало, что две версты[6] за час одолевали. В тот день на тракте мальпост[7] застрял, кучер помощи просил, пришлось вытаскивать.

– Ещё были от него письма?

– Нет. Он сказал, что милости ничьей больше просить не будет, кроме как у Господа.

Статский советник положил перо и, глядя на капитана, спросил:

– Вы мзду с ссыльного брали?..»

Ардашев полез за портсигаром, но, вспомнив, что вагон второго класса был не для курящих, вздохнул и оглядел попутчиков. Таковых было трое: упитанный господин лет сорока, со щегольскими усами и бритым подбородком. Судя по золотой цепочке карманных часов и белоснежной сорочке со сменными манжетами и золотыми запонками – форменный капиталист. Одно только непонятно: почему он не выбрал синий вагон?[8] Другое дело – его сосед лет двадцати пяти, худой и высокий. Его мундир, как и положено без погон, свидетельствовал о том, что он лесной кондуктор. Основная задача такого чиновника – составление протоколов на браконьеров и недопущение незаконной вырубки леса, а также на него ложатся обязанности помощника лесничего в случае отсутствия последнего. Одно хорошо – с утра до вечера на свежем воздухе…

Клим вдруг отвернулся к окну и закашлялся в платок. Его взгляд случайно выхватил безлесное плоскогорье Финского залива с редкими сосенками да берёзами.

Рядом с Климом сидел уже немолодой монах. Шевеля губами и смежив веки, он перебирал деревянные чётки, читая молитву. В вагоне было жарко, и даже свежий ветер, врывающийся в купе вместе с паровозной гарью, не спасал пассажиров от запаха немытого тела отшельника.

Локомотив задрожал на стрелках.

– Через пять минут станция Сергия, Сергиевская пустынь. Прошу приготовиться, – провещал кондуктор на весь вагон. – Стоянка четверть часа.

«Что Лигово, что Сергия – одного поля ягоды, с той лишь разницей, что вокзал здесь каменный, а не деревянный», – мысленно усмехнулся Ардашев, рассматривая станцию четвёртого класса.

Монахи, странствующие богомольцы, диаконы и миряне заполонили платформу. Дабы не смущать сию публику, Клим спрятался за тумбу с объявлениями и наконец закурил. Это была первая папироса за три часа. А всё дело в том, что усиленные занятия восточными языками, нерегулярное питание, нездоровый петербургский климат и подхваченная простуда привели к болезни лёгких. После сдачи экзаменов за третий курс и получения увольнительной кашель и лихорадка мучали студента целых две недели. Ничто не помогало: ни мятные лепёшки, ни чай с малиновым вареньем, ни капсулы «Гуйо», содержащие дёготь и разрекламированные во всех газетах. Пришлось пригласить доктора. Слава богу, им оказался ещё не наработавший практику молодой эскулап, бравший за визит всего три рубля.

Прослушав больного деревянной медицинской трубкой, он сел за стол и выписал сигнатуру. Затем без всякого спроса вынул из лежащей на столе чужой пачки «Скобелевских» папиросу, сладко затянулся и важно провещал:

– Ну-с, батенька, всё с вами ясно. Плеврит. Начальная стадия. Надобно бросить курить. Сможете? Силы воли хватит?