Агитбригада 3 (СИ) - Фонд А. - Страница 43

Со мной сейчас был и Моня-Зубатов, и Енох. Мими где-то носило уже третий день.

— Какая-то дичь вокруг происходит, — пожаловался Моня, ёжась и зевая. Он отправился со мной в обычном костюме полувоенного образца, которые любил носить Зубатов. Пальто он легкомысленно отверг, невзирая на мой совет. А день сегодня выдался ветреный и холодный. И вот теперь Моня мёрз в теле Зубатова, словно цуцик.

— Сам виноват, — отрывисто бросил я, остановился напротив того места, где ровно полторы недели назад было жертвоприношение, и спросил. — Ты ничего не чувствуешь?

— Чувствую, — тихо признался Моня.

— Что чувствуешь? — вскинулся я.

— Холод чувствую. Сырость. И спать охота, — признался Моня, а мне захотелось его стукнуть.

Енох, который продолжал дуться, что сперва не ему, а Моне дали живое тело, а потом так вообще на Мефодия не взяли, не выдержал и едко добавил:

— А я ведь говорил, что надо было меня в Зубатова закидывать. Он же злыдень.

— Кто злыдень⁈ — возмущённо вскинулся Моня.

— Ты злыдень и есть, — спокойно, как ни в чём ни бывало, продолжил Енох, — только бухать и баб водить можешь.

— Между прочим я Генку от Мефодия спас! — заверещал возмущенный Моня.

— Ты ценного свидетеля убил, — не повёлся Енох, — и теперь Генка вынужден всю информацию заново собирать. По деревням шляться в такую непогоду.

— Можно было дождаться, когда распогодится, и потом сюда идти, — проворчал Моня, кутаясь в тоненький пиджачок.

— Потом Гудков ещё что-то придумает, — возразил Енох.

— А ну тихо! — рыкнул я, — вы слышали?

Призраки стихли и начали прислушиваться.

В почти абсолютной тишине (в Хохотуй жители так и не вернулись, а из соседнего хутора наведались и забрали всё, что можно). И вот теперь деревенька зияла окнами без стёкол, лишь в крайней избе периодически начинали хлопать ставни под порывами ветра, так как металлические крючки-держатели тоже спёрли. Так вот в тишине послышался какой-то звук.

— Кажется, чихнул кто-то, — задумчиво отметил Енох.

— А я вот думаю… — начал Моня, но я резко перебил:

— Тихо ты!

Моня обиделся и надулся. А Енох сказал:

— Вроде воооон там! — и махнул рукой по направлению к небольшой покосившейся избушке с забитыми крест-накрест окнами. Она была аж чёрной от старости и вросла в землю почти по подоконник.

— Кстати, — шепотом сказал я, — мы в прошлый раз, когда деревню обходили, туда не дошли.

Звук повторился.

— Точно там кто-то есть, — сказал Енох и полетел в разведку.

Я хотел сказать, чтобы поосторожнее, но не успел.

— Сейчас всё задание завалит, — злорадно сказал Моня.

Но я не стал ему отвечать и одноглазый опять надулся:

— Ты к Еноху благоволишь. А вот ко мне предвзят! — выпалил он и пошел к избушке.

Я заторопился следом. Ведь вспугнёт, кто бы там ни был.

У забора появился Енох с выпученными глазами и сказал:

— Там дедок какой-то. Странный.

— Почему странный? — удивился я.

— Сам посмотри! — сказал Енох и просочился сквозь стену.

Мы с Моней-Зубатовым открыли хлипкую калитку и вошли во двор. Моня попёрся сразу к двери, а я обратил внимание, что весь двор густо зарос глухой крапивой и мятликом.

— Что не так? — спросил Енох, заметив, как я рассматриваю двор.

— Здесь никто не ходит, — тихо сказал я. — На траву посмотри.

— Ну так может потому, что старый он, болеет.

— И что? Даже в нужник не ходит? Воду не носит? — хмыкнул я и пошел вслед за Моней.

Моня постучал. Но на стук никакого отзыва не было.

— Глянь, что там! — велел я Еноху и тот опять просочился внутрь.

Моня загрюкал опять.

— Ну что? — спросил я, когда Енох появился.

— Напугался дед, — ответил тот, — сидит на печи, съежился весь.

— Пошли! — велел я Моне, и мы вошли в дом.

— Здорово, дедушка! — громко сказал я. — Не пугайтесь. Комсомольцы мы. Из Хлябова. Агитацию проводим.

Из-за печи послышался надсадный кашель.

— И вам подобру-поздорову, — замызганная занавесочка дёрнулась и из-за неё опасливо показалась заросшая седой щетиной голова со всклокоченными нечёсаными волосами, сбитыми в колтуны.

— Вы тут живёте, дедушка? — спросил я.

— Агась, туточки и живу, — закивал дед. — Всю жизнь живу. Хохотуевские мы. И отец мой здесь, в Хохотуе, жил. И дед жил. Бабка, правда, пришлая была, из Калиновки.

— Один живёте? — опять спросил я.

— Агась, один, — словно китайский болванчик, закивал старик, — как Глафира моя переставилась, царство ей небесное, так один и живу. Сперва Марфа, кума, хотела со мной жить. Но я не пустил. Неча!

Моня хмыкнул, явно не разделяя аскетического мировоззрения старика, но я быстро задал следующий вопрос, пока он не влез с неуместными комментариями:

— А недавно не слышали ли чего необычного? Ничего в деревне не случалось?

— Недавно, это когда? До или после Революции? — задумался старик.

— Да недели полторы назад, — пояснил я.

— Полторы, говоришь, — наморщил лоб дед так, что его кустистые брови совсем сошлись на переносице, и вдруг сказал, — слышь, сынок, а табачку нету у тебя? Или хоть махорочки?

После попадания сюда я понял, что табак и махорка — это была наиглавнейшая валюта среди простого люда. С деньгами в народе было не ахти, а самогон выпивался сразу. Поэтому приучил себя носить одну-две пачки папирос или брикет махры.

— Папиросы есть, дедушка, — протянул я пачку ему.

— А ты выйми мне, — попросил старик, демонстрируя дрожащие узловатые пальцы.

— Да вы всю пачку забирайте, — сказал я, но вынул одну папиросу и протянул старику вместе с пачкой.

— Это всё мне? — оживлённо обрадовался старик и добавил, — а огоньку не будет? А то я пока кресалом выжгу.

— Да уж, — сказал Моня, бросая глубокомысленные взгляды на холодную печь, которую явно не топили очень давно.

— Держите, — я зажёг спичку и дал деду прикурить.

— Красота какая, — аж зажмурился от удовольствия дедок, выпуская клуб ароматного дыма, — я уже давно без курева сижу.

— А вы сами здесь сидите? — спросил я.

— Сам сижу, — кивнул дед.

— А едите что?

— Ем, — согласился старик.

— А что едите? — опять повторил я, — у вас печь холодная. Печь не топите? Как варите еду?

— Зачем варить? Так Варька же приносит, дочка моя, младшая, — дед смачно выпустил струю дыма. — Катерина, старшая, вишь ты, за матроса замуж вышла и в Кронштадт уехала. А Варька тут осталась.

— А как она приносит, если весь двор травой зарос? — не удержался Моня. — По воздуху летает, что ль?

Дед аж дымом закашлялся. Прокашлявшись, ответил:

— Так она с огорода по меже заходит. Ейный дом с моим огородами жеж стыкуется. Так потому она оттудова и приносит. А зачем ей по улице обходит? Далеко же так. А ей и так некогда. Две коровы у неё и яловая тёлка. И ребятишек семеро. Некогда ей.

Звучало вполне логично, поэтому я повторил вопрос:

— Так что, вы говорите, слышали, дедушка?

— А туточки люди приезжали, — степенно, не торопясь, начал дедок, — как вы комсомольцы, только главнее…

— Коммунисты? — уточнил Моня, дедок завис, а Енох сердито шикнул на него.

— Так что там было? — попытался направить мысли старика в конструктивное русло я.

— А, так я ж говорю! — внезапно рассердился старик, — были они, да.

Он опять надолго задумался, а я укоризненно взглянул на Моню.

Тот опять надулся и вышел из избы.

— Вы их видели? — опять спросил я.

— Кого? — удивился дед.

— Людей этих. Городских. Ну, которые главнее, чем комсомольцы, — напомнил я.

— Да кто ж нынче главнее комсомольцев, сынок? — удивился дед и внезапно рассердился, — ты мне тут зубы не заговаривай! Контра! Мы в семнадцатом таких по степям знатно погоняли! Мне лично Дыбенко руку пожал! Так-то!

Дед опять закашлялся. Пока он кашлял, дверь скрипнула и заглянул Моня-Зубатов:

— Генка! — напряженным шепотом сказал он, — выйди на минутку.