Приемные дети войны - Гаммер Ефим Аронович - Страница 13

Но его слова не произвели на эсэсовку никакого впечатления. Для острастки она огрела мальчишку еще разок и пихнула его носком сапога в сторону строящейся колонны.

— Шнель! Шнель!

И детей под конвоем повели по дороге, проложенной через лес. Это был удивительный лес. В нем не встретишь ни белки, ни зайца, не услышишь пения птиц. Это был лес, в котором все живое вымерло.

Зуммер полевого телефона разбудил капитана Шабалова, командира первого артдивизиона 370-го артиллерийского полка. Он сдернул свое жилистое тело с походной кушетки и спросонья потянулся к трубке. Плащ-палатка, которой укрывался комдив-один, сползла на земляной пол блиндажа.

Из мембраны донеслись сухие потрескивания. Капитан со злостью встряхнул трубку, машинально подумал: "Опять связь заело!"

Потрескивания преобразовались в голос комполка.

— Спишь, чертяка? А немец не спит… На танках пошел в прорыв. Слышишь, Шабалов?

— Так точно! Слышу!

— Поднимай батарею, и на перехват!

Капитан выдернул из планшета, лежащего на снарядном ящике, карту с оперативной обстановкой, неосознанно снял пальцами нагар со свечи, точно желал при всплеске света лучше разглядеть тот квадрат, куда прорвались вражеские танки. Извилистая линия грунтовой дороги тянулась к венозной жилке реки с обозначением "Северский Донец". Комдив-один отметил карандашом указанный ему танкоопасный участок и место сосредоточения артдивизиона.

— Батарея, подъем! Тревога!

Сонное царство пришло в движение. Замелькали в ловких руках портянки. Затопали сапоги. Защелкали затворы карабинов. Заревели моторы тягачей.

Володя спрыгнул с нар одновременно со всеми, быстро обулся и удовлетворенно отметил в уме: он ни в чем не отстает от бывалых солдат.

— По машинам!

Отмашка флажком — и автоколонна пошла вгрызаться в ночь.

В кабине "студебекера" Володя сидел рядом с капитаном Вербовским, в ординарцах которого состоял с первых дней службы в армии.

Поначалу должность ординарца несколько смущала его. Для того ли он рвался на фронт, чтобы разносить по батареям газеты, боевые листки, почту? Но постепенно свыкся с новой жизнью, понял, что и его неприметная работа важна и необходима. К тому же, находясь рядом с боевым офицером, он научился многому, о чем прежде не имел ни малейшего представления. Теперь он не только умел стрелять из всех видом оружия — пистолета, карабина, автомата, — но и профессионально читать карту, засекать цели с наблюдательного пункта.

Чтобы не мешать командиру, Володя придвинулся поближе к окну, влип лбом в подрагивающее стекло.

Они долго ехали по степи. Изредка появлялись мало-мальски приметные ориентиры — одинокий хуторок, стайка далеко забежавших от реки деревьев, разрушенное строение.

Под убаюкивающее покачивание рессор капитан Вербовский клевал носом. Его коротко стриженная голова опустилась на грудь, моложавое лицо с упрямой складочкой меж густых бровей приобрело задумчивое выражение. Казалось, он не дремлет, а размышляет над всеми "за" и "против" намечающейся операции.

Очнувшись, спросил у водителя:

— Где находимся?

Сержант-водитель дернул плечами:

— Едем…

А что еще было сказать, если машину ведет он впритирку за другой, тоже далеко не первой в автоколонне.

Капитан Вербовский кивнул, щелкнул зажигалкой. Но закурить папиросу не пришлось.

— Стой! Приехали! — раздались команды далеко впереди. — Орудия отцепляй!

Володя открыл дверцу, соскочил с подножки на землю. И пошел вслед за капитаном Вербовским к головной машине, на голос комдива Шабалова.

— Автотранспорт увести в балку! Батарейцам оборудовать огневые позиции. Боезапас…

Командирский голос сник, разом потеряв уверенность. Что-то стряслось. Но что?

Минуту спустя по солдатскому телеграфу, от человека к человеку, тревожно передавалось:

— Грузовики с боезапасом и автоцисцерны с бензином затерялись в пути.

— При таком раскладе, как нам сражаться с танками? Не в рукопашную же, право, идти на них. Снарядов — раз-два и обчелся.

Комдив Шабалов о чем-то говорил со своим заместителем, и последнее, что услышал Володя, было:

— За такие штуки нам не сносить головы…

— Аппель!

Громкий крик разбудил барак.

На пол с трехэтажных нар посыпались ребятишки.

Застучали деревянные башмаки.

В растекающейся по дощатому полу человечьей каше каждая "крупинка" знала свое место и действовала, пусть механически, но сноровисто, не мешкая ни секунды. Любое промедление после команды "аппель!" жестоко каралось.

Аппель — поголовная перекличка заключенных — проводился три раза в сутки: с 4 до 7 утра, с 12 до 13 и вечером с 19 до 22. На перекличку заключенные обязаны были являться в легкой лагерной одежде — полосатых штанах и куртках, в колодках на босу ногу. Издевательства, которые сопутствовали построению на плацу, они должны были сносить без ропота и недовольства, иначе прямая дорога в карцер.

Только здесь, на плацу, дети, изолированные от взрослых узников, могли, хотя и на отдалении — взглядом, взмахом руки, — как-то общаться с местными старожилами: женщинами, работающими на двух лагерных фабриках, швейной и ткацкой.

Для измученных ребятишек, лишенных материнского тепла, эти знаки внимания — взмах руки, сострадательный взгляд — значили очень многое. Оттого для некоторых из них в выкрике "аппель!" таилось вместе с угрозой и предчувствие чего-то приятного. Во всяком случае, на Клаву, которую немецкий язык не отпугивал, вызов на всеобщее построение не действовал удручающе. К неудовольствию Васи Гуржия, ставшего невольным ее опекуном, она вбила себе в голову, что на плацу обязательно встретится с мамой.

Вот и сегодня Клава спрыгнула на пол раньше Васи и, нетерпеливо притоптывая, умоляла его поспешить — "а то бить будут!"

— Отобьемся! — буркнул Вася, соскальзывая с третьего этажа нар одним из последних.

— Рыжик, не будь дурацким героем!

Клава топнула ножкой. У нее не нашлось другого ответа. Да и какой может быть ответ, если этот чурбан не понимает: там, во дворе, среди чужих тетенек прячется и ее мама. Она не подает голоса, чтобы не накликать беды на доченьку. Но придет срок, и мама тишком выкрадет ее из толпы и уведет домой.

С первых же шагов по глубокому снегу пижамной расцветки штаны намокли и противно холодили ноги. Клава пристально вглядывалась в неразличимые в предутренней мгле лица далеких "теть", тянула цыплячью шею. И стоило какой-либо женщине взмахнуть рукой, как безотчетно напрягалась, всматривалась в нее до рези в глазах и понуро опускала голову, так и не распознав в ней маму.

— Смирно!

Шеренги замерли.

В центр плаца вышла старшая надзирательница — ауфзеерка Бинц, в черном мундире, щеголеватых сапожках, с непременным стеком в руке. Стеком она владела артистически. В считаные секунды способна была превратить человека в окровавленную тушу.

— Дети, — сказала она, — вскоре вы приступите к работе на фабрике. И начнете, с пользой для рейха, проходить трудовое перевоспитание. Но прежде нам нужно проверить ваше состояние здоровья. Ответьте, кто из вас нуждается в медицинском уходе? У нас хорошая больница. Мы вас быстро поставим на ноги. Больные, шаг вперед!

Под влиянием слова "больница" Клава подалась искушению и, потянув за собой Васю, вышла из строя.

Шеренги заколыхались.

Нахохленными воробьями выскакивали ребятишки из строя, каждый желал обещанного надзирательницей "гарантированного отдыха и квалифицированного лечения".

По озабоченному лицу капитана Володя понимал, что стряслось настоящее ЧП. Борис Симонович собирался на поиски пропавших машин. Но когда уже слили весь оставшийся бензин в бак его грузовика, выделенного для броска в ночь, выяснилось самое неприятное: ни один водила не помнил обратной дороги.