Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста - Алдонин Сергей - Страница 32

Чем больше приближался конец века, тем становилось яснее, что положение Англии было не таким блестящим, как думалось. Можно было, конечно, радоваться, что «голодные сороковые» далеко позади. И еще тому, что в Англии после поражения чартистов и нескольких дополнительных парламентских реформ (последняя, проведенная в 1867 году, предоставила избирательные права рабочему классу) установилось некое подобие «классового мира». Но и экономическое положение страны начало ухудшаться, и жизненный уровень населения, как выяснилось при обследованиях, оказался ниже предполагаемого, и «классовый мир» был явлением временным. Начиная с семидесятых годов крупные оптовые фирмы постепенно вытесняют мелкую буржуазию из экономической сферы. Джозеф Уэллс мог не читать об этом в книгах – он, как и множество других людей его положения, чувствовал это на своей шкуре. И Герберт Уэллс не раз потом объяснял свой политический радикализм тем, что он – сын разорившегося лавочника. К тому же эта «новая экономика» отнюдь не принесла стабильности. В 1873 году разразился один экономический кризис, в 1878–1879 гг. – другой. Энгельс в статье «Англия в 1845 и 1885 годах» говорил, что, хотя в сравнении с описанным в книге «Положение рабочего класса в Англии» уровень жизни повысился, общая картина остается весьма неприглядной. «Лондонский Ист-Энд, – писал он, – представляет собой все расширяющуюся трясину безвыходной нищеты и отчаянья, голода в период безработицы, физической и моральной деградации при наличии работы».

В конце 80 – начале 90-х годов крупный коммерсант и судовладелец Чарлз Бут решил за свой счет обследовать положение рабочего класса в Англии. Бут ставил себе целью опровергнуть с фактами в руках пропаганду социалистов, утверждавших, что около четверти английских рабочих живет в хронической нищете. Однако обследование принесло обратный результат – выяснилось, что пауперов не 25, а 30 %. Эти данные были опубликованы в 1901–1903 годах в семнадцати томах и произвели огромное впечатление на общественное мнение. «Белые рабы Англии» (1897) назвал сборник своих статей о положении рабочих разных отраслей промышленности журналист Роберт Хорборо Шерард (тот самый Шерард, который шесть лет спустя будет беседовать с Жюлем Верном об Уэллсе). Его книга получила мировой резонанс. Люди жили в нищете и грязи, кишели паразитами. Во время англо-бурской войны призывные комиссии вынуждены были отклонить заявления половины добровольцев. Они не подходили для военной службы по разным причинам, но источник их физической непригодности был один: хроническое недоедание с детства. При этом Англия сохраняла фасад процветающего общества. Лондон оставался самым богатым городом мира. Да и в том, что касалось рабочего класса, можно было показать товар лицом. От пятнадцати до семнадцати процентов рабочего класса составляла «рабочая аристократия», жившая куда лучше, чем обитатели Атлас-хауса. Еще четверть рабочего класса была близка по жизненному уровню «рабочей аристократии», другая четверть хоть и жила в скудности, но кое-как сводила концы с концами. Семьдесят процентов рабочих, которые не мрут с голоду, а некоторые даже живут лучше мелкой буржуазии! Какая еще страна могла похвастаться чем-либо подобным? Только вот вопрос: долго ли еще предстояло хвастаться? После франко-прусской войны Англия начала терять свою промышленную монополию, а это не могло не сказаться на положении всех, кто жил плодами собственного труда. Беспокойство проникло даже в среду, близкую рабочей аристократии, а отчасти и в нее. Понемногу стали выходить на политическую арену и те, чьих голосов давно уже не было слышно. В 1886 и 1887 годах начались митинги безработных и рабочие волнения. А в 1888 году произошло событие, казалось бы, в масштабах страны не очень важное, но ставшее одной из крупнейших вех в истории английского рабочего движения. Забастовали семьсот работниц спичечной фабрики. Это была «дикая» забастовка. Профсоюза в спичечной промышленности не было, оплачивать адвокатов – не на что, бросить работу значило от полуголодного состояния перейти к голоду. Но забастовка привлекла внимание общественного мнения, в пользу отчаявшихся девушек была объявлена подписка, и они выиграли. Когда же в следующем году за три дня победила забастовка лондонских докеров, в которой кроме тридцати тысяч членов профсоюзов приняли участие тридцать тысяч рабочих подсобных профессий, в профсоюзы не входивших, создались условия для возникновения новых профсоюзов, организованных не по профессиональному, а по отраслевому принципу, а значит, и гораздо более действенных. Рабочее движение явно набирало силу. Противостояние пролетариата и буржуазии вновь сделалось настолько явным, что Уэллс никого, вероятно, не удивил своей метафорой «верхнего» и «нижнего» мира. Как было спасать положение? Выход был найден в новых колониальных захватах. С 60-х по 80-е годы Англия увеличила площадь своих колоний в три раза. В своей книге «Империализм, как высшая стадия капитализма» В. И. Ленин приводит слова одного из инициаторов империалистической политики Сесила Родса, сказанные им своему другу У. Стеду (да, да, тому самому Стеду, который пришел в восторг от «Машины времени»): «Я был вчера в лондонском Ист-Энде (рабочий квартал) и посетил одно собрание безработных. Когда я послушал там дикие речи, которые были сплошным криком: «Хлеба! Хлеба!» – я, идя домой и размышляя о виденном, убедился более, чем прежде, в важности империализма… Моя заветная идея есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединенного королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами». И многие ими стали. Империалистов ведь нельзя было в старом понимании слова назвать ретроградами. Они не звали к возврату былых времен. Они, напротив, требовали духовного обновления, модернизации промышленности, выступали против декадентов и буржуа-потребителя, не желавшего отдавать свои силы строительству империи. Они были «коллективисты». Нация должна объединиться ради собственного спасения, с буржуазным индивидуализмом пора свести счеты! Все для общего дела! «Коллективизм» все больше становился знамением времени. На место одиночки-предпринимателя шел «коллективистский» трест, на месте разрозненных методистских сект возникла «коллективистская» Армия спасения, созданная ради «неимущих» и «обездоленных». Время снова предоставляло возможность выбора. И далеко не все делали его наилучшим образом. Это доказали выборы 1901 года, прошедшие в обстановке такого разгула шовинизма, что их назвали «выборы хаки».

В людях что-то пробудилось. Это не оставляло сомнения. Но всегда ли можно было быть уверенным, что пробудилось в них человеческое? С этими мыслями, следует думать, Уэллс и приступил ко второму своему роману «Остров доктора Моро» (1896). Джозеф Конрад однажды назвал Уэллса «историком будущих веков». «Машина времени» подсказала именно это определение. Даже более широкое. Уэллса можно было назвать историком будущих тысячелетий. В «Острове доктора Моро» он вновь выступает как историк тысячелетий, но не будущих, а минувших. Правда, спрессованных до предела. Вся история цивилизации проходит за полтора месяца на глазах Эдуарда Прендика. Этот молодой человек, прослушавший курс профессора Хаксли (не иначе – однокашник Уэллса), потерпел кораблекрушение, был подобран в море шхуной «Ипекуана» и таким образом нечаянно оказался свидетелем необычайных событий. «Остров доктора Моро» не восходит к ранним опытам Уэллса и не имеет такой долгой предыстории, как «Машина времени». Первый его набросок Уэллс сделал в Севеноуксе, когда жил там с Джейн и миссис Робинс, а в январе 1896 года (всего через год после начала журнальной публикации «Машины времени») роман уже должен был выйти в свет, хотя по техническим причинам попал в руки читателей только в апреле. По словам Уэллса, писался он в большой спешке, и это не могло ему не повредить. Действительно, отсутствие тщательной отделки кое в чем сказывается. Были здесь и заимствования из чужих произведений. Экзотический остров еще до Уэллса был основательно обжит неоромантиками – Стивенсоном, Киплингом, Конрадом, и какие-то элементы прочитанных книг, запавшие в его память, словно бы сами собой выхлестывались на страницы, вылетавшие из-под его пера. Еще, как нетрудно заметить, он хорошо помнил Дефо, Свифта, Эдгара По. Да и общая тональность книги возвращает нас к тому периоду, когда Уэллс не освободился еще от романтических влияний. И все же, сколько бы грехов за Уэллсом ни числилось, остается непреложной истиной, что кроме него этот роман написать было некому. «Остров доктора Моро» поразительно целен по мысли, по форме и в основе своей абсолютно своеобразен. Пусть действие – в который уже раз после романа Дефо и других робинзонад – происходило на необитаемом острове. То, чему оказался свидетелем Эдуард Прендик, до него не увидел никто. Уже в шхуне, его подобравшей, Прендику начинает чудиться что-то странное. Один из двух пассажиров, врач Монтгомери, явно о чем-то умалчивает. Прошлое у него подозрительное. Почему он вынужден был навсегда покинуть Англию? И что случилось в те «какие-то десять минут», которые заставили его принять это решение? Впрочем, разве дело в одном только прошлом? Монтгомери плывет на некий безымянный остров, где непонятно чем занимается. Он везет с собой собак, пуму и множество кроликов, но сперва делает вид, будто груз этот принадлежит не ему. И что за странный у него слуга! Завидев его, собаки начинают рваться с поводков; он их страшно боится, а когда он в темноте поворачивается к Прендику, тот замечает у него в глазах зеленые огоньки. Потом, уже на острове, Прендик обнаруживает, что у этого непонятного существа – острые, обросшие короткой шерстью звериные уши. Другие обитатели острова, живущие в пещере и нескольких хижинах, еще меньше похожи на людей. В каждом из них есть что-то от какого-то животного, а иногда и от нескольких. Когда же Прендик узнает фамилию встретившего их на берегу сурового старика, им овладевает страх. Так вот кто распоряжается на острове! Это ведь тот самый профессор Моро, которого выжили из Англии борцы против вивисекции! Из-за дверей операционной, где скрылся Моро, доносятся сперва дикие крики недавно привезенной пумы, а потом страдальческий человеческий голос. Теперь ясно, чем занимается Моро! Он превращает людей в животных. И он, Прендик, очевидно, будет следующей его жертвой! Попытка Прендика скрыться заставляет Моро выступить в роли его спасителя от опасностей, действительно угрожающих ему на острове. Дабы пресечь в дальнейшем подобные самоубийственные выходки, ему приходится объяснить суть своих опытов. Нет, он не превращает людей в животных. Он пытается очеловечить зверей. С этого момента в «Острове доктора Моро», как и в «Машине времени», научное приходит в сложные отношения с мифологическим. Звери, ставшие людьми, одинаково являются предметом интереса дарвинистов и старинных сказителей.