Самый жаркий день лета - Абдулла Киа - Страница 7

Лейла рассказала о том, как Сьюки позвонила ей по дороге на работу, и упомянула, что не видела Макса в зеркале, потому что детское кресло было повернуто против хода движения.

— Долго длился звонок?

— Около пяти минут.

— И о чем вы разговаривали?

Лейла рассказала Шепарду о проблеме с чертежами.

— Вы торопились? — поинтересовался он.

— Да. Хотя нет, не очень. Мне оставалось всего пару минут до офиса.

— Если, конечно, не останавливаться у детского сада.

Лейла моргнула в замешательстве.

— Я не думала об этом. Я… я забыла о том, что Макс в машине.

Шепард подался вперед всем телом.

— Простите, можете повторить? Зять доверил вам своего малолетнего ребенка, и вы попросту забыли о том, что он сидит у вас в машине?

— Я не видела его, — попыталась оправдаться Лейла. — Он спал. Я отвлеклась. Так совпало.

Детектив молчал, пристально глядя ей прямо в глаза.

— Вы же не думаете, будто я нарочно оставила ребенка в машине!

— Вот что я думаю, мисс Саид: вы очень спешили. Вы держали в уме, что Макс остался в машине, но решили забежать в офис, надеясь быстро справиться с внештатной ситуацией. А вот потом вы забыли, что оставили племянника в машине.

На лице у Лейлы отразился чистый ужас.

— Все было не так. Я бы никогда не оставила Макса в машине одного.

— Однако вы это сделали, — холодно напомнил Шепард.

Лейла задохнулась от возмущения:

— Не специально! Я ни за что не оставила бы его нарочно. Ни в машине, ни в любом другом месте. Ни на секунду!

— Детский сад. Вам ведь не по пути. Крюк в пять минут.

Она покачала головой:

— Это почти по дороге.

— Но не совсем.

— Разве в случае чрезвычайной ситуации не логичнее было бы доехать до офиса, быстро решить проблему, а после вернуться за ребенком?

— Но все было по-другому.

— Мисс Саид, вы умышленно оставили Макса в машине?

У нее струйкой стекал по спине пот.

— Нет.

Полицейский смерил собеседницу оценивающим взглядом.

— У вас с сестрой хорошие отношения?

Лейлу сбила с толку внезапная смена темы разговора.

— Да.

— Я слышал, вы растили ее с ее одиннадцати лет. Можете подробнее рассказать, что с вами тогда происходило?

— А это вообще имеет какое-то отношение к делу? — затравленно спросила она. С какой стати ей открывать этому агрессивному незнакомцу тяжелую историю своей юности?

— Просто чтобы понимать контекст.

Лейле становилось не по себе от воспоминаний о том периоде жизни. Люди обычно говорят о счастливых днях детства, и ее детство тоже было счастливым — до того момента, пока отец не скончался от обширного инфаркта.

Маму, человека с не самой стойкой психикой, несчастье подкосило. Когда Лейла вставала по утрам, она обычно обнаруживала мать на кухне: та сидела и смотрела в стену. Лейла пыталась найти выход, таскала мать к семейному врачу, в клиники, потом снова к семейному врачу, но слышала в ответ лишь одно: на лечение нет средств. Не дождалась она помощи и от эмигрантского сообщества и своих многочисленных так называемых родственников. У них находились лишь обидные эпитеты для матери — чокнутая, психованная, — но никто и пальцем не пошевелил, чтобы помочь.

Однажды, вернувшись домой, Лейла обнаружила маму в ванне. Та лежала в остывшей воде с широко распахнутыми глазами; длинные волосы плавали по поверхности, будто морские водоросли. Лейла зажала себе рот рукой, чтобы не завопить. Побежав к Ясмин, она скомандовала сестре сидеть смирно и не выходить из комнаты. Тогда Лейла впервые говорила с полицейскими, благожелательными, но холодными. Девочкам запретили оставаться в родном доме. Все, что они знали, исчезло в один миг. Как Лейла злилась на мать! От нее ведь никто не требовал подвигов. Она должна была просто оставаться рядом с дочерьми.

Лейла хорошо помнила назначенных опекунов, швею на пенсии и ее молчаливого супруга. Они жили в Гэнтс-Хилл, восточном пригороде, в трехэтажном доме, доверху набитом антикварным хламом: старые шахматы, металлические камертоны, пинцеты, огромный набор лабораторной посуды, пластиковая модель головного мозга, который можно было разбирать на части — лобная, височная, теменная и затылочная доли, мозжечок, ствол. В доме царила затхлость, будто здесь никогда не открывали окон, а в солнечный день в косых лучах света повсюду танцевали пылинки. С девочками там обращались ласково, но ощущение бесприютности не оставляло их ни на секунду. В день своего восемнадцатилетия Лейла подала заявление на опеку над младшей сестрой, и они смогли снять собственное жилье, однокомнатную квартирку рядом с развязкой шоссе там же, в Гэнтс-Хилл. Улица имела благопристойное название — проезд Фринтон, которое резко контрастировало с тем, что встречало сестер за дверью: горы окурков, вонючие мусорные пакеты, шум электростанции неподалеку и безобразный вид на гаражи и фабрики.

Что из этого следует поведать детективу? Как передать тот бесконечный стресс, панику в ожидании отрицательного баланса по счету, не разжимающиеся тиски нищеты? Сможет ли он хотя бы представить все это, глядя сейчас на успешную бизнесвумен в костюме из последней модной коллекции?

— Наши родители умерли, — коротко сказала Лейла. — Я не хотела оставлять сестру в приемной семье, поэтому оформила опекунство.

— Так что вы похоронили свои лучшие годы на каторжной работе.

— Можно и так сказать.

— Вас не раздражало, что после того, как вы вырастили сестру, приходится растить еще и племянника?

Лейла ответила ему прямым взглядом.

— Ничуть. Я любила этого ребенка больше всего на свете, и моя сестра скажет вам то же самое.

Шеп не отводил глаз.

— Неужели?

— Уж поверьте, — раздраженно ответила она.

В эту секунду ее телефон коротко звякнул. Лейла по привычке прочитала пришедшее сообщение. «Ты позвонила адвокату?» — спрашивал Эндрю. Фраза заставила ее опустить плечи. Невинный характер беседы был наивной иллюзией. Вопрос об адвокате означал, что Лейле есть за что отвечать перед законом.

— Что-то важное? — поинтересовался Шепард.

Лейла посмотрела на него и ответила после короткой паузы:

— Я бы хотела поговорить со своим адвокатом.

Детектив расплылся в улыбке, будто выиграл удачное пари.

— Я так и думал, что захотите, — ответил он. — Пожалуйста, не уходите никуда.

После этого он вышел из комнаты, оставив Лейлу метаться в запутанных мыслях.

Ясмин сидела в глубоком кресле и гладила сиреневую бархатную обивку — проводила рукой против ворса, оставляя на поверхности широкую темную линию. Это кресло обошлось ей чересчур дорого, но оно было таким кричаще красивым и так божественно смотрелось на фотографиях в «Инстаграме», что невозможно было устоять. Кресло оказалось не особенно удобным — слишком жесткий и шишковатый каркас из ротанга, — но Ясмин заставляла себя пользоваться им, чтобы оправдать вложенные деньги. Сейчас она выбрала кресло, потому что только у него была спинка. Ясмин сомневалась, что сможет сидеть прямо, и боялась, что тело откажет ей и она безвольно рухнет на пол.

Вещи в детской не подозревали о том, что Макса больше нет: желтый плюшевый шмель таращил сонные глаза, пузатый кролик настороженно топорщил ушки в углу. Ясмин принесла им дурную весть, будто оспу, и предметы заражались смертью Макса один за другим. Кто мог предположить, что отсутствие человека может быть настолько ощутимым? Комната не была пуста, наоборот: она словно заполнилась плотной опухолью.

За окном, будто в насмешку, прекрасное ночное небо переливалось тысячью звезд и заливало комнату неровным светом. Дальняя стена была отмечена отпечатками детских ладошек. Малюсенькая ручка новорожденного, потом ярко-красный оттиск с первого дня рождения, немного смазанный от нетерпения малыша. Потом более четкие ладошки в два года, в три. То, что новых отпечатков не появится, казалось бессмыслицей.

Стук в дверь заставил Ясмин дернуться, как от удара током. Ей лишь хотелось, чтобы ее оставили в покое.