На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Тютчев Федор Федорович - Страница 24

Никогда не приводилось Спиридову ни раньше, ни после видеть человека в столь ужасном положении. Это был скелет в полном значении слова, обтянутый желтой ссохшейся кожей, испещренной гноящимися ранами и струпьями. Сбившиеся в огромный колтун космы полуседых волос, как чудовищная шапка, на висли над серо-мертвенным лицом, в котором не было никакого выражения. Глубоко ввалившиеся глаза смотрели тупо и безжизненно.

— Кто вы такой? — услыхал Спиридов едва уловимый шепот, после того как присел на корточки подле больного.

— Офицер. Поручик Спиридов.

По лицу лежащего пробежала легкая судорога.

— А я Назимов. Прапорщик Назимов. Помните? — с усилием проговорил он, вопросительным взглядом смотря в лицо Петра Андреевича.

— Назимов? — воскликнул Спиридов. — Не может быть…

Наступило тяжелое молчание. Спиридов смотрел и не хотел верить своим глазам.

Три года тому назад, на пути из Петербурга на Кавказ, Спиридов познакомился с прапорщиком Назимовым и проехал с ним несколько станций.

Тогда это был только что выпущенный из кадетского корпуса, вновь произведенный юноша, добродушный, восторженный и жизнерадостный. Не видя еще Кавказа, он был в него влюблен и бредил им, как жених невестой. Когда же перед ним развернулась величественная картина гор с снежными вершинами и пахнул особенный, бодрящий душу горный воздух, зазеленели чинары и стали все чаще и чаще попадаться навстречу одетые в живописные лохмотья, вооруженные с ног до головы, в косматых папахах и бурках воинственные представители бесчисленного множества племен, населяющих Кавказ, Назимов пришел в полное упоение.

Все его чувства и ощущения до того перемешались между собой, что он никак не мог в них разобраться. Спиридова это очень забавляло, и от нечего делать он изводил молодого прапорщика, подтрунивая над его экстазом.

— Не понимаю, Назимов, зачем вы едете на Кавказ? — спрашивал он между прочим.

— Как зачем? — удивился тот. — Чтобы воевать с врагами моего отечества.

— Но позвольте, вы только что говорили, что находите несправедливым со стороны России нападать на несчастных горцев, у которых нет ничего, кроме свободы и любви к родине. И какие же они враги отечества, если только защищаются от нападения? Ведь согласитесь сами, всякий человек, если чуженин придет к нему и будет распоряжаться в его доме, постарается вышибить его оттуда; за это истреблять его не совсем-то человечно.

— Разумеется, но как же иначе быть? Мы должны завладеть Кавказом.

— Почему?

— Как почему? Ну, знаете, это высшая политика, — начинал путаться Назимов. — Мы люди маленькие и, может быть, не совсем ясно можем судить… Во всяком случае, нельзя же допустить, чтобы какие-нибудь дикари бесчинствовали на границе, делали набеги, увозили наших подданных в плен… Наконец, мы должны образовать их, у них нет никаких законов, режут друг друга, грабят, разбойничают, разве это хорошо?

— Скверно. Стало быть, вы хотите сделать из горцев мирных поселенцев, вроде наших крестьян, ну, хотя бы Ставропольской губернии, и ради этой цели вы желаете воевать. Но подумали ли вы, что, превратившись в мирных поселян, горцы потеряют свои доблестные качества: воинственность, храбрость, наездничество, — одним словом, все то, что в них так восхищает, за что вы их, по вашим же словам, "обожаете". Выходит, стало быть, что вы будете воевать, рисковать жизнью, чтобы из людей благородных, свободолюбивых, гордых, воинственных, независимых, словом, чтобы из народа-героя, подобного древним римлянам и грекам, — ваши же слова, — создать прозаичных, смиренных "мужиков". Это первое; а второе: как прикажете понимать вашу страсть и восторг к народу, которого вы в то же время собираетесь истреблять как можно больше. Или это "обожание" такого же сорта, как некоторые "обожают" цыплят и в силу того едят их до пресыщения, и чем больше "обожают", тем больше "едят", предварительно, разумеется, зарезав. В конце концов я прихожу к тому убеждению, что вы любите горцев за возможность убивать их.

— Ах нет, как можно так говорить?! — воскликнул Назимов.

— Ну, в таком случае вы едете ради получения орденов. Последнее вернее всего. Согласитесь, что так? Внутри вас копошится червячок тщеславия, и вот, чтобы удовлетворить его, навесив на свою грудь орденов, вы готовы пролить море человеческой крови, не только вражеской, но и русской. Таким образом, оказывается, что для вас орден не следствие ваших действий, а причина их. Не ожидал я от вас, Назимов, такого бессердечия и чудовищного эгоизма. Из-за значка, имеющего нарицательную цену нескольких рублей, вы собираетесь отнимать у людей их величай шую драгоценность: жизнь и свободу.

— Ах, Боже мой, ну, можно ли так объяснять… Нет, послушайте… вы совсем не так смотрите на это, — волновался Назимов. — Позвольте, я вам объясню все как следует… Имейте терпение только выслушать.

Волнуясь, спеша, ежеминутно повторяясь и противореча самому себе чуть не на каждом слове, Назимов подробно принимался разъяснять Спиридову причины, побудившие его перевестись на Кавказ, но чем больше он говорил, тем больше запутывался в противоречиях собственных доводов и давал Спиридову в руки все новое и новое против себя оружие, при помощи которого Спиридов доводил его чуть ли не до слез. И вот теперь, через несколько лет, встретив Назимова в этой смрадной яме, Спиридов никак не мог приучить себя к мысли, что перед ним тот самый милый, симпатичный юноша с светлым, наивным взглядом, пухлыми, розовыми щеками и едва пробивающимися усиками. Казалось невероятным, как могло совершиться такое ужасное превращение. За три года полуребенок превратился в развалину, сморщенную мумию, заросшую седыми волосами, с лицом отживающего свой век старца…

— Господи! — невольно воскликнул Спиридов. — Но скажите мне, как могло случиться с вами такое несчастье?

— Очень просто, — с усилием проговорил Назимов. — Все несчастья случаются очень просто. Помните, как вы все время подсмеивались надо мной, когда мы с вами ехали на Кавказ, уверяли, что я скоро разочаруюсь в горцах… Разочаруюсь это слишком слабо сказано: я возненавидел их, возненавидел всеми силами моей души, возненавидел так, как можно возненавидеть в моем положении. Это звери, бездушные, бессердечные, хуже зверей… Из всех душевных побуждений, которыми одарен человек, им доступна одна только бессмысленная, тупая жестокость. Жестокость настолько проникла во все их существо, что они даже не видят ее, они совершают величайшие зверства, даже не ощущая от того наслаждения, без всякой для себя выгоды… Спрашивается, за что они замучили меня, не согласившись на предложенный им выкуп? Не лучше ли им было взять за меня восемьсот рублей, которые им предлагали, чем допустить умереть без всякой для них пользы? Но повторяю — это звери, тупые, бессмысленные, проникнутые предрассудками и диким фанатизмом… Помните, вы подшучивали над тем, что я не понимал, к чему Россия пришла воевать с ними… О, теперь я это хорошо понял… Не может цивилизованное государство терпеть рядом с собой гнездо злодеев, убийц и предателей, совершающих всевозможные насилия и злодеяния, как около усадьбы нельзя давать плодиться волкам… Только истребив их до последнего младенца, русские могут считать свою миссию законченной, и чем скорее это случится, тем лучше. Никаких соглашений, никаких уступок — они должны исчезнуть с лица земли, как гады, как бешеные собаки, и уступить свое место русским; только тогда эта дивная страна, залитая кровью, очумелая от жестоких злодеяний, зацветет подобно раю…

Спиридов слушал с трудом произносимые Назимовым слова, которые он едва-едва выдавливал из своей высохшей, истерзанной груди, то и дело останавливаясь и тяжело переводя дух. Как эти слова были не похожи на то, что говорил Назимов три года тому назад!

— Подумайте, — заговорил снова Назимов, какое беспощадное, злое зверье эти, как их у нас в России называют многие романтики, "рыцари гор". Я, как вы сами видите, умираю, спасенья мне нет, я не могу шевельнуться… Просил их, нехристей, плакал, просил вынести меня на воздух, взглянуть еще раз, один только раз на небо, на горы, на Божий мир, вдохнуть глоток свежего воздуха — и того не хотят сделать… Тупые, злые звери. О, Господи! — с новой силой воскликнул он. — Если есть на свете справедливость, накажи их, злодеев, за все мои страдания, и детей их, и внуков, и правнуков. Искорени род их до последнего человека… О, Боже мой, за что, за что такая кара? Умирать в этой яме, как собаке, без причастия, без слова утешения… без молитвы. Что может быть ужаснее!