Пожарная застава квартала Одэнмате (СИ) - Богуцкий Дмитрий - Страница 6

Когда я вышел из Парадных ворот замка в город под стенами, начальник стражи перевесил деревянную табличку с моим именем со стены присутствующих на стену покинувших замок. Табличка с именем Накадзимы висела недалеко, несколькими рядами выше — рядом с табличками отсутствовавших важных людей.

В городе в это время обычно всегда тихо и малолюдно. Семьи готовились вскоре встречать работников, возвращающихся со службы… Мне никто не помешал.

Я явился к дому Накадзимы незадолго до срока.

В его большом устроенном доме царила тихая паника. Никто не позволял себе рыданий, но все, видно, валилось из рук и ничего не ладилось. Молодая девица, может, дочь, столкнулась со мной, когда я разувался у входа в дом, замерла, загородив лицо рукавом, и совсем невежливо убежала в глубину дома, словно призрака увидела.

Но пожилой слуга с поклонами спешил из глубины дома, со всем почтением встретил меня и проводил внутрь.

В доме полутьма. Пред домашним алтарем дымили палочки благовоний. Приглашенный монах с надрывом произносил Алмазную сутру, какие-то родственники сидели на коленях позади монаха и молились.

Накадзима ждал меня. Он уже был готов, после омовения, уже в белом.

И я совершил надлежащее омовение, переоделся в чистое в предоставленной для подготовки комнате. Вынул из-за пояса Хання-Син-Кё. Некоторое время, держа его пред лицом за ножны в обеих руках, я обращался к мечу за помощью в предстоящем ответственном деле.

Меч молчаливой тяжестью лежал в лакированных ножнах. Все понятно. Тяжесть твоего решения в твоих руках. А меч всегда готов.

И все-таки я слишком давно рубил по живому. И я левша. Это необходимо скрыть от всех.

Я вынул меч из ножен — великолепное оружие; осмотрел лезвие — безупречно. Вес, длина, изгиб лезвия, даже стиль заточки острия — все по мне, как встарь. На черном бронзовом овале кованой цубы — девять первых знаков Огненной сутры. Остальное было выбито на хвостовике благородного лезвия и скрыто под рукояткой и так благословляло каждого убитого им.

«Форма — это пустота, и пустота — это форма, — вспомнил я. — Пустота не отличается от формы; форма не отличается от пустоты. Что есть форма, то является пустотой. Что является пустотой, то есть форма…»

«Восприятие, имя, представления, знание — все пустота»…

Пустота по имени Накадзима ждала меня в едва начинающем зеленеть после зимы саду.

— Одной слезой

Не пробудить дремлющий зимою сад.

Кровь — горячей.

Это произнес Накадзима, когда я вышел к нему из дома, произнес совершенно неподготовленно, отрешенно, неуклюже. Просто сказал, потому что так надо было. Я едва не прослезился. Безыскусная искренность, может быть, впервые в жизни и в последний раз, навсегда…

Поэзии больше не будет. Не для него.

Мы в саду совершенно одни. И Вселенная на ветках склонившихся сосен.

Накадзима, весь в белом, в смертной одежде, встал на колени на приготовленное для этого татами, вздохнул, короткий меч он держал в ножнах правой рукой. Левой взял приготовленную по случаю чашку сакэ и выпил ее в четыре глотка.

— Глоток раз, — вспомнил я детскую считалку. — Глоток два. Глоток три. Глоток — умри…

Оградка из бумаги уединяла нас в нашем одиночестве. Накадзима уронил чашку на циновку и взял короткий меч в обе руки.

Я сделал два шага и встал у него за спиной. Начали.

Едва шевелясь, Накадзима сбросил с плеч погребальные одежды, оставшись полуголым, до замотанного белым живота.

Медленно вынул лезвие, ножны положил рядом, очень ровно — аккуратист. Обернул половину короткого лезвия листом почтенной этидзэнской бумаги, взял одной рукой за рукоять, другой за обмотанное бумагой лезвие, острием вниз, к себе.

Я беззвучно вынул Огненную Сутру из ее ножен и легко, как цветок расправляет лепестки, поднял лезвие над головой. Мой удар будет безупречен, никто не заподозрит леворукого направления, и Накадзима будет удовлетворен.

Накадзима один на один с лезвием, медлит. А кто бы не медлил?

Но нанес удар он значительно раньше, чем это стало неуместно и вымученно. Вовремя.

Не помню, вскрикнул ли он, или скрипел зубами.

Я не шелохнулся, я видел лишь его спину и шею, покрывшуюся капельками пота. Видел, как он корчится на собственном лезвии.

Рывками он тянет лезвие влево, мало, слишком мало, еще меньше. Давай знак. Давай же знак — я жду.

Отвратительный пузырящийся звук вспоротых внутренностей.

В дуновении ветра солнце вывалилось из-за облаков, и на его кожу упали тени сосновых веток в высоте над нами. Теплые солнечные пятна…

Накадзима все не дает знака. Стонет, плачет — его душа, не решаясь протиснуться в уже безвозвратно распахнутую дверь, тянет время. Я скала, взмахнувшая мечом. Я древо на этой скале, вечное, как падающий со скалы водопад. Для меня времени нет. Это его последние мгновения. Это его, и только его.

Он что-то понимает, видит ту сторону, с каким-то свистящим стоном он дотягивает лезвие до правого бока и выкидывает в сторону руку с пальцами в крови. Все.

Я не могу уловить сам момент удара, хотя сам наношу его. Помню начало, четко слышу треск, чувствую, как лезвие преодолевает самое твердое место.

Вижу взлетевшую кровь.

Сам момент удара не помню, все словно в серой дзэнской туши туманных пейзажей Соами Мотонобу. И так всегда. Просто происходит так. Все четко вижу до и четко после, сам момент — нет. Словно я исчезаю в это мгновение.

Меня заверяли, что я не закрываю глаза, нанося удар, — но все равно почти ничего не помню кроме черных резких штрихов на сером фоне.

Потом вижу все вполне отчетливо. Голову в стороне, последний воздух, уходящий из груди через разрубленное горло, беспорядочные движения мышц в предплечьях опрокинувшегося вперед тела.

Я не понимаю тех, кто находит в этом красоту. Но это потрясает почти так же. Может быть, именно это они считают прекрасным — накал чувств.

Ясность была просто оглушающая.

Все. Для Накадзимы все кончено. Он смог. Он молодец.

А вот для меня все только начинается, и буду ли я достойным его поступка? Не знаю.

Вечером в покоях господина главного советника решалась моя судьба. Решали в узком кругу — сам господин советник, его первый заместитель, распорядитель двора и казначей — лично явился старичок на меня посмотреть…

Люди, несомненно причастные к обстоятельствам смерти Накадзима, ибо были в достаточной мере высокопоставленными. Теперь они решали, что делать со мной.

Я стоял пред ними в умоляющей позе, на коленях, лицом в пол. Долго уже стоял. Ругань первого заместителя не давала мне разогнуть спину.

— Да как ты посмел⁈ Как это было вообще возможно⁈ Кем ты себя возомнил⁈ Что за немыслимое самоуправство⁈

Я молчал. Говорить было не о чем. Он был прав. Самоуправство, просто немыслимое в других обстоятельствах…

— Так это тот бесполезный садовник? — проквохтал старый казначей со своего невысокого, но значимого места. — Как он вообще попал в замок на эту должность?

— Вознаграждение за услуги времен последней войны, — ответили ему. — Старший садовник неравнодушен к людям, носившим за ним сандалии в те времена.

— А, — недовольно произнес казначей. — Старший садовник… Я полагал, что с ним покончено после той истории с неканоничным садом…

— Неокончательно покончено, — ответил ему распорядитель двора. — Как видите, он находит способы вредить нам. Меч свой дал.

Я затылком почувствовал, как они разом посмотрели на меня.

Казнят или помилуют?

— Так что решим? — спросил наконец распорядитель двора. — Сэппуку?

— Было бы великолепно, — тихо прошелестел казначей.

— Очень в этом сомневаюсь, — задумчиво ответил главный советник.

— Почему, господин главный советник?

— Это будет выглядеть подозрительно. Обязательно будет произведено расследование со стороны надзирателей сёгуна. Накадзима покончил с собой и все недостачи взял на себя. Если и этот вспорет себе живот, будет выглядеть так, словно это мы заметаем следы.