Приглашение в Ад - Щупов Андрей Олегович - Страница 63

• Предыдущая
• 63/92
• Следующая

– Знаете, для чего я это делаю? – упредил он вопрос Дымова.

– Для чего?

– А вот для чего! – довольная усмешка изогнула губы парнишки. Ткнув пальцем в присевшего на диван Ганисяна, малец зычно выкрикнул: – Он тоже знает! И сердится. А я все равно делаю!.. Хотите посмотреть? Я покажу.

– Усы, небось, подрисовываешь?

Пренебрежительно хмыкнув, мальчуган проворно выхватил из нагрудного кармана иголку и прицельно воткнул в глаз изображенного на снимке человека. Втыкая, захрипел, изображая стон умирающего.

– Во, как ему больно!

Вадим растерянно оглянулся на Ганисяна.

– Зачем же так?… – выдавил он из себя. Хотел улыбнуться, но не смог. Губы враз одеревянели. А вот мальчишка улыбался самым восторженным образом.

– Он ведь свинья, не человек. Свиньям надо выкалывать глаза, чтобы они ходили по кругу и качали воду. От этого всем будет только польза. А с глазами он будет врать. Он даже на человека становится похожим. Ну, на время, понимаете?

Вадим машинально кивнул.

– Ну и вот… А я их наказываю. Зато этих не трогаю, – одну из стопок мальчуган отодвинул в сторону. – Потому что эти уже люди. Я их по ноздрям отличаю. – Мальчишка прищурился. – А ты умеешь отличать? Или всех подряд убиваешь?

– Павел! – строго предупредил Ганисян. – Угомонись!

– А вот и не буду! – с вызовом отозвался Павел. Голосина у него оказался что надо. И тотчас рядом с маленьким палачом вынырнула косолапая фигурка, сипловатым баском заблажила.

– Жаткнись! А то жуб выбью!

Павел юрко отскочил в сторону, все так же весело завертел перед собой иглой.

– А я тебя иголочкой! Потом, когда все заснут…

– Павел! – рявкнул Ганисян. – Ты же обещал! Знаешь, как называют тех, кто не держит обещание? – повернувшись к Вадиму, он коротко пояснил, кивая на косолапого: – А это у нас Семен, добровольный дежурный. Очень не любит, когда кричат.

– Тре-пло! Тре-пло! – тем временем подхватил косолапый Семен. Преданно обратив к Ганисяну конопатое личико, сообщил: – Мы уже с ним дрались сегодня. Я победил.

– Ага, победил-крокодил. Я вот потом подкрадусь и иголочкой…

– А я тебе жуб выбью!..

– Сейчас – что! – зашептал Ганисян. – Посмотрел бы ты на него месяц назад. Воспитателей до истерик доводил. – Чуть что, за ножи, за вилки хватался. А ведь есть экземпляры и похлеще.

Вадим заметил, что место Павла за столиком занял другой паренек. Шрам пересекал юное личико от виска до нижней губы, но, в отличие от Павла, этот обрабатывал газетные фотоснимки вполне классическим образом – карандашом пририсовывая рога, бороды и синяки. Изображенных в полный рост он обвешивал пулеметными лентами и ремнями, за спиной помещал ствол ружья, за пояс вставлял пиратского вида саблю.

– Хуже всего, когда кто-нибудь проносит сюда оружие.

– А что, и такое бывает?

– Уже несколько раз, но слава Богу пока обходилось без стрельбы. – Лицо Ганисяна внезапно приняло плутоватое выражение. Из-за спины к нему подкрадывался перепачканный акварелью карапуз.

– Ну-ка, ну-ка!..

С разочарованием убедившись, что обнаружен, карапуз в открытую подскочил к Ганисяну, кулаками забарабанил воспитателя по худым коленям.

– Катать будешь?

– Да уж придется, – усадив карапуза на колени, Ганисян со вздохом поинтересовался: – Тебе ровненькую дорожку или с ухабами?

– С геволюцией! – завопил карапуз.

– Жуб выбью! – тут же долетело из гущи вошкающихся на полу детей. Там возили по ковру пластмассовые машинки, из кубиков сооружали стены с бойницами. Кипела солдатиковая война, и тот же Павел за перекладины стульев нитками подвешивал офицеров и рядовых, всадников вместе с лошадьми, минометчиков и пушкарей. Чуть отползая в сторону, откровенно любовался покачивающейся гирляндой. Раскрасневшись от усердия, что-то вполголоса напевал. Мелодия показалась Вадиму знакомой, а вот слова Павел, похоже, придумывал сам.

– Мы шли и били, мы шли и ваивали! Они лижали, они в крави лижали!..

– Замечательный парень… – пробормотал Дымов. Сейчас он ощущал некоторую растерянность. В самом деле, его по праву считали первым защитником музея, всем и каждому он готов был доказывать, что город живет единственно детьми, что дети – это последний шанс и последний банковский вклад людей. Для него это превратилось в своеобразную религию, в оправдание собственных дел, может быть, даже собственной жизни. По отклику людей он видел, что и их обуревают те же порывы. Детский аргумент казался самым весомым и обсуждению как-будто не подлежал. И тем не менее, снабжая музей продуктами, мебелью, кучей прочих мелочей, взглянуть поближе на то, что происходит внутри Вадим как-то не удосуживался. И вот, наконец, удосужился и ахнул. Правда как обычно оказалась более неудобоваримой и колючей.

Усмехнувшись на его кислую мину, Ганисян весело сказал:

– Педагогика – это, Вадим, наука наук! Темный лес и ребус из ребусов. Сколько мам, воспитателей и учителей, столько и разных рецептов. Я уж давно это сообразил. Никаких единых концепций нет, не было и не будет… Скажу откровенно, воспитать ребенка от начала и до конца способен только гений. Ну, а поскольку с гениями у нас дела всегда обстояли неважно, то стоит ли удивляться реалиям.

– Ну, катай же! – проскулил карапуз, и колени умолкшего Ганисяна вновь пришли в движение. Вздрыгивая ногами и подбрасывая парнишку, он старательно изображал игривого коня. Позабыв угрозу о «жубе», карапуз истошно завопил, вцепившись изо всех сил в брючину воспитателя. Мимо его головы просвистел кубик. Вадим так и не заметил, кто это кинул. Во всяком случае не кровожадный Павел. Углядев, что место его занято, он бросил своих солдатиков и метнулся к столу. По счастью, малолетний художник был на стреме и с ревом шарахнулся к Ганисяну.

– А че он меня, дядь Ганя!..

– Павел! – предупреждающе крикнул воспитатель.

Презрительно сплюнув, Павел смерил хныкающего паренька холодным взглядом.

– Ладно, ладно, трус! Я тебя потом как-нибудь… Иголочкой.

– А ты? Ты не трус? – повинуясь внезапному порыву, Вадим шагнул к любителю иголок.

Нехорошая гримаска исказила детское личико. Это и было ответом взрослому.

– Значит, не трус? А если закружу тебя? По-настоящему? Неужели не закричишь?

Мальчуган покорно дал поднять себя в воздух. У Вадима заломило простреленное плечо, но, превозмогая боль, он закружил мальчика. Быстрее и быстрее… Павел широко раскрыл глаза, но молчал. Он даже не делал попытки ухватиться за руки Вадима. Что-то было не так в его поведении, не получалось того, чего желал добиться Вадим. Ни крика, ни уханья, ни восторга. Только широко распахнутые напряженные глазенки, непримиримо встречающие набегающий воздух.

Плечо стянуло огненным жгутом, и Вадим сдался. Опустив Павла, пробормотал:

– Действительно, не трус…

Павел вскинул на него нагловатый взор, однако промолчал. Чем-то поведение Вадима, по-видимому, его тоже озадачило. А потом глаза паренька переметнулись за спину гостя и замерли. Что-то дрогнуло в лице Павла, и, почуяв неладное, Вадим обернулся.

– Дяденька, хотите я вам плечо полечу?

Тоненький голосок, не сомневающаяся интонация. Вопрос для проформы… Может, оттого и промолчал Павел?

– Это и есть наша Элиза, – тихо сказал Ганисян. В голосе его послышалась некая печальная торжественность.

Элиза. Элиза Дулитл или как там ее?… Дымов ошарашенно сморгнул. В дверях стоял Роланд, а за руку его держала маленькая старушка. Старушка в полном смысле этого слова – с детскими пропорциями, детским голоском, но сгорбленная, с пятнистой морщинистой кожей, помятыми впавшими щеками и редкими седыми волосенками на голове. Даже глаза у Элизы были водянистого цвета, какие-то безмерно уставшие, хотя… Вадим сразу понял, что смотрят они в самую душу. Тот самый рентген, перед которым бессмысленно прятаться и вилять. Ему стало вдруг ясно, что все о нем эта странная девочка-старушка знает, может быть, даже лучше его самого.

– Что бы я без нее делал, Вадим, – Ганисян говорил все с той же торжественной строгостью. – Элиза у нас и бунтарей усмиряет, и врачует помаленьку.

• Предыдущая
• 63/92
• Следующая