Человек из СССР. Пьесы 1927–1938 - Набоков Владимир - Страница 9

Кузнецов. Мне было приятно с вами. Но теперь я уезжаю.

Марианна. Алек, да что ж это такое!

Голос в рупор за сценой. Раз!

Кузнецов. Я, кажется, никогда не давал вам повода думать, что наша связь может быть долгой. Я очень занятой человек. По правде сказать, у меня нет даже времени говорить, что я занятой человек.

Марианна. Ах, ты, значит, вот как…

Кузнецов. Полагаю, что вы понимаете меня. Я не ваш первый любовник и не последний. Мелькнули ваши ноги, мне было с вами приятно, – а ведь больше ничего и не требовалось.

Марианна. Ты, значит, вот как… Так позволь и мне сказать. С моей стороны это все было комедией. Я только играла роль. Ты мне только противен. Я сама бросаю тебя, – а не ты меня. И вот еще… Я знаю – ты большевик, чекист, Бог знает что… Ты мне гадок!

Голос в рупор за сценой. Два!

Марианна. Ты – большевик! Уходи. Не смей ко мне возвращаться. Не смей мне писать. Нет, все равно, я знаю, ты напишешь… Но я буду рвать твои письма.

Голос в рупор за сценой. Три!

Кузнецов. Да нет же, Марианна Сергеевна, я писать не собираюсь. И вообще вы сейчас только задерживаете меня. Мне пора.

Марианна. Ты понимаешь, – ты больше никогда меня не увидишь?

Кузнецов. Ну да, ну да, охота вам все повторять то же самое. Проститесь со мной.

Марианна (отвернулась). Нет.

Кузнецов кланяется, не спеша уходит направо. Навстречу рабочие несут знамена, связку ружей. Он замедлил шаг, глядя на них с беглой улыбкой. Затем уходит. Марианна осталась стоять у декорации налево.

Голос в рупор за сценой. Назад. Все назад! Никуда не годится! Господа, последний раз прошу слушать: группа первая-

Занавес

Комната Ошивенских. Налево дверь в прихожую, в задней стене дверь поменьше, в соседнюю комнату, справа окно во двор. У задней стены слева от двери голый металлический костяк двуспальной кровати с обнаженными пружинами; рядом ночной столик (прислоненный к стене – очевидно из-за того, что одна ножка отшиблась) с широко открытой дверцей; перед кроватью коврик лежит криво, и один угол загнулся. Справа от двери несколько чемоданов (один открыт), русский баул со скрепами, корзина, продавленная картонка, большой тюк. Пол около чемоданов испещрен белыми и коричневыми лоскутами бумаги; голый стол отодвинулся к окну, а мусорная корзина осталась там, где он стоял раньше (посредине комнаты), и, лежа на боку, извергает всякую дрянь. Стулья стоят как попало, один приставлен к шкапу (у задней стены, справа от двери), с верхушки которого, видимо, кое-что поснимали, так как с края свесился цельный газетный лист. Стены комнаты в подозрительных потеках, и чудовищная люстра, свисающая с потолка (баварское изделье: Гретхен с дельфиновым хвостом, от которого исходят, загибаясь вверх, оленьи рога, увенчанные лампочками), укоризненно глядит на пыль, на нелепое положенье стульев, на чемоданы переезжающих жильцов.

Ошивенский (кончая укладывать чемодан). Труха…

Ошивенская. Хорошо бы еще веревочку…

Ошивенский. Нету больше веревок. Труха.

Ошивенская. И куда это мы теперь денемся? Господи ты Боже мой…

Ошивенский. Прямо в Царство небесное переедем. Там, по крайней мере, не нужно платить вперед за квартиру.

Ошивенская. Страм, Витя, говорить так. Стыд и страм. Помоги-ка этот сундучок запереть.

Ошивенский. Эх, грехи наши тяжкие… Нет уж, – довольно!

Ошивенская. Только ты, Витя, будь осторожен, – когда станешь говорить-то с ним… Сундучок можно пока к стенке.

Ошивенский. К стенке… К стенке… Нет уж, довольно, натерпелись. Всё лучше. И за стенку спасибо.

Ошивенская. Ты его так, больше расспрашивай – что, мол, как, мол…

Ошивенский. И чести не жалко. Довольно. О чем ревешь-то?

Ошивенская. Васиной могилки все равно не найдем. Нет могилки. Хоть всю Россию обшарь…

Ошивенский. Ты лучше посылочку приготовь. Чорт побрал бы эти газеты – так и шуршат под ногами… Я и сам сейчас зареву. Брось, Женя…

Ошивенская. Не верю я ему. Такой и украсть может.

Ошивенский (селу стола). Чепуху мелешь; не в том дело. И зачем халву посылаешь, – тоже неизвестно.

Ошивенская. Да халва – это так. Главное, чтобы материю довез…

Ошивенский. А вот где денег взять, чтобы с хозяйкой разделаться, – ты вот что скажи мне! (На слове «денег» сильно бьет ладонью по столу.) Крик ее попуга<и>чий так мне все и слышится…

Ошивенская. Еще бы веревочку…

Стук в дверь, входит Марианна.

Она в скромном темном костюме, словно в трауре.

Ошивенский (без энтузиазма). А, добро пожаловать…

Марианна. Простите… вы укладываетесь… я вам помешаю…

Ошивенская. Входите, голубушка, ничего, мы уже кончили.

Марианна. Да… Если можно…

Ошивенский. Погребок-то мой помните? А? Хороший был погребок, а? Проходящие ноги, а? Вот и допрыгались. Четвертым классом к праотцам.

Ошивенская. Бледная вы какая. Голубушка, да что с вами? Лица на вас нет.

Марианна. Ах, не надо так на меня смотреть. Пожалуйста, не надо.

Ошивенский (встает). Ну, Женя, благослови. Пойду с хозяйкой разговоры разговари<ва>ть. Может быть, сжалится.

Ошивенская. Иди, иди. Мы здесь с Марианночкой чайку попьем. Ах, забыла я – простите – посуда-то вся уложена. (Ошивенскийушел.)

Марианна. Евгенья Васильевна, со мной случилось несчастье.

Ошивенская. То-то я смотрю, душенька, вы такая вялая, тихая, узнать нельзя.

Марианна. Да, большое несчастье. Я только что была на первом представлении.

Ошивенская. Какое такое представленье, душенька?

Марианна. Ах, вы же знаете. Я играла для кинематографа. И вот вчера в первый раз показывали фильм.

Ошивенская. Так какое же несчастье? Пожар, что ли, был?

Марианна. Да, пожар. У меня все сгорело: мои мечты, моя вера в себя, моя жизнь. Полный банкрот.

Ошивенская. А я как раз хотела вас кое о чем попросить, моя дорогая. Но это после, после. Говорите.

Марианна. Я увидела себя на экране. Это было чудовищно. Я так ждала минуты, когда увижу себя, и вот дождалась. Сплошной ужас. В одном месте, например, я лежу плашмя на диване и потом встаю. И вот пока снимали, мне казалось, что я такая легкая, такая живая. А тут… Евгения Васильевна, я встала, простите, задом, – выпятила зад и грузно повернулась. И все было в таком же духе. Жесты фальшивые, убийственные. А тут эта гадина, Пиа Мора, плывет, как лебедь. Стыдно…

Ошивенская. Не беда, голубушка. Вот посмотрели бы вы, как я выхожу на паспортных карточках. Бог знает, какая морда.

Марианна. И это еще цветочки: фильм показывали только своим. Но теперь он пойдет по Берлину, а потом по всему миру, и вместе с ним мои дурацкие жесты, мои гримасы, моя невероятная походка…

Ошивенская. Я вот что хотела попросить вас, моя дорогая. Нам нужно переезжать, и нет ни гроша. Не могли бы вы – ну, так марочек пятьдесят – одолжить?

Марианна. Одолжить? Ах, вы вот о чем?.. Да… Я сегодня как в тумане. Нет, Евгения Васильевна, у меня тоже ничего нет. Весь мой заработок я потратила на платья.

Ошивенская. Ах вы, модница. Ну, ничего не поделаешь…

Марианна. На платья! Я себе купила дивное, белое, – модель. И знаете для чего? Чтобы… Ах, да что говорить!..

Ошивенская. Говорите, говорите; я, знаете, гроб-могила, никогда не сплетничаю.

Марианна. Наплевать мне на фильм. Вовсе не в нем дело. А дело в том, что я полюбила, полюбила, как дура. Попалась, значит. И он меня бросил. Вот и все.

Ошивенская. Кто же это, немец, что ли?

Марианна. Пускай будет немец, китаец – не все ли равно… Или американец.

Ошивенская. Перемелется, душенька. Всем не сладко живется. Марочку, вашу тезку и мою внучку, тоже вот муж бросил. Значит, за то, что гражданским браком венчались. Да, житье не сладкое. Куда мы вот денемся с моим стариком, куда денемся, – просто не знаю.