Лучший исторический детектив – 2 - Ивженко Анна - Страница 44

Мария Сигизмундовна мечтала «добиться степеней известных» — стать профессором права, преподавать в университете и писать толстые и малопонятные обывателю книги по правовым вопросам и проблемам. А их в социалистическом государстве от десятилетия к десятилетию: от Ленина к Сталину, от Сталина к Хрущёву, Брежневу (далее до конечной станции со всеми остановками) накапливалось всё больше и больше. Молодая амбициозная работница древней старушки-Фемиды, которая в обществе «развитого социализма» судила людей с очень плотно завязанными государством глазами, мечтала о солидных зарплатах, премиях (пусть даже не Государственных, а от Минюста или горкома партии). Ей грезились достойные вознаграждения за изданные монографии, которые она якобы напишет… К сожалению, но, скорее всего, к счастью, ничего такого- этакого не случилось.

Судьба после оформления брака с Лаврищевым смягчилась к Семионовой-Эссен. Мария Сигизмундовна взяла русскую фамилию мужа, присоединив её только к половинке аритсократической, потому как тёмные чиновники всегда принимали фамилию «Эссен» за еврейскую, что в советской юстиции, мягко говоря, не приветствовалось. Это дало свой «идеологический эффект»: судьба помаленьку стала благоволить Лаврищевой-Семионовой и всеми правдами и неправдами дотащила Марию Сигизмундовну на аркане с нужными блатными узелочками к концу прекрасной эпохи до должности народного судьи. Правда, не было ни госпремий, ни монографий. Зато были благодарные и порой очень щедрые клиенты, которые не стояли за ценой, когда речь шла том, что по существу цены не имеет — о свободе и сроках несвободы.

Деньги Мария Сигизмундовна, как верная дочь славного рода Семионовых-Эссенов, лишённых в обозримом историческом прошлом дворянства и всех гражданских чинов от асессора до тайного советника диктатурой пролетариата, любила больше, чем коммунистические идеалы. И если они попадали в её острые коготки, то выцарапать их обратно не было уже никакой возможности. Её мать, Екатерина Васильевна Эссен, очень удивлялась, как это её дочь с хваткой львицы-добытчицы, смогла связать свою жизнь с человеком с мягкими ногтями, каким всегда считали следователя Лаврищева.

— Это же всем известно, Мария, — говорила мать, потомственная дворянка, белая кость, как раньше говорили. — Человек с мягкими ногтями, Мария, никогда не найдёт край у скотча.

…Старенький аппарат в московской квартире Лаврищевых разрывался от настырного звонка так, что телефон охрип, в конце концов. Кому-то на другом конце провода очень нужно было сказать следователю очень важное, не терпящее отлагательств. Казалось, что старый телефон знал или, по крайней мере, догадывался о важности звонка. Он звонил и звонил, не переставая, лишь иногда делая коротенькие передышки.

Телефон рад был помочь неизвестному ему абоненту связаться с его хозяином и спасителем — вчера ещё следователем по особо важным делам, а нынче совсем не важным, рядовым пенсионером. Своим хрипловатым голосом он будто напоминал всем нам: «Звоните, звоните, друзья, днём и ночью! Звоните всегда. Тут уж нее до деликатности: уж близок час, когда нельзя и некому вам будет позвонить…»

Его звонок давно утратил свою звонкость, чистоту и свежесть телефонной юности. Он старел вместе со своим хозяином, старшим следователем прокуратуры Лаврищевым.

Телефонный аппарат, «отпад и музейный экспонат», как называл его внук, пока Лаврищевы плелись к платформе, ждали электричку, а потом ехали в старом душном вагоне, хрипловато трещал и трещал в безлюдном пространстве квартиры в Бирюлёво.

Его звонок будто кому-то настойчиво и на повышенных тонах выговаривал: «Возьмите трубку, возьмите трубку! Не отключайте старых телефонов. Всё ближе, ближе час расплаты, когда нельзя и некому вам будет позвонить».

Мария Сигизмундовна не просто не любила этого старичка. Она ненавидела старый телефон, который не раз и не два падал с полки на пол, а Лаврищев неумело заклеивал универсальным клеем его треснувшие бока. Прошлым летом она, впав после «евроремонта» в очередную свою депрессию (этот «евро» стоил Лаврищевым двух поездок на дорогой отечественный курорт с подсмотренным у турков сервисом «всё включено»), хотела выбросить на помойку этот стационарный телефон, свидетеля похорон Брежнева и всех последующих генсеков из кремлёвского дома престарелых… Но тут всегда послушный Игорь Ильич взбунтовался и буквально встал на дыбы. Оказалось, что тот телефон бы ему дорог как память.

— Память всё-таки, Маш, — остыв, оправдывался Игорь Ильич. — Ты же помнишь, телефон установили через полгода после новоселья…Я так ждал эту квартиру, чтобы жить отдельно, как и положено крепкой семье, отдельно от твоих родовитых и интеллигентных родителей… Долгожданная квартира, а тут ещё и телефон!.. Помнишь, Маш, а?

— Помню! — холодно отрубила супруга. — Помню, сколько слёз я пролила, переезжая в эту халупу тогда в самом захолустном районе Москвы. Ирочка ещё маленькой была, ничего не понимала. А бедный и эмоционально возбудимый Юлиан плакал, когда мы съезжали из высотки на Набережной. И я его понимаю.

— От счастья, я полагаю, плакал?…

— Тогда, после очередной ссоры с моими родителями, твоё, Ильич, счастье, насколько мне помнится, у самого висело на волоске.

Лаврищев рассмеялся:

— Сколько раз говорить вам, ваша честь: счастье лысых не может висеть на волоске. Пора бы запомнить, душа моя.

Юлиан, сын Марии от первого, как она сама говорила, «скоропостижного брака», получил от матери её девичью фамилию, гибкий, изворотливый ум, большую, но часто не разделённую любовь к деньгам и материальным благам. От папы, которого Юлик помнил благодаря единственной фотографии, случайно избежавшей казни, устроенной матерью над всем, что хоть как-то напоминало Юру-алкаша, мальчик получил отчество — Юрьевич. И дозированную матерью скудную информацию, что его спившийся отец, рядовой инженер (к тому же записной неудачник) трусливо сбежал из интеллигентной семьи Семионовых-Эссенов, не выдержав испытания «культурным семейным сообществом».

Эта формулировка народного судьи, как и многие её высокие фразы, были непонятны мальчику, оставшемуся без отца в один прекрасный (для отца) день. Куда правдивее и понятнее для Юлика была версия соседей. Элитные соседи по высотке на Набережной (русская элита, как важная составная часть общества, жить без сплетен не может!) ещё долго судачили после «без вести пропавшего» отца Юлиана: «Ушёл колобок и от хитрой лисы, и от богатеньких бабушки с дедушкой…». Укатился из семейного рая с испуга аж на Крайний Север. А этих столбовых дворян ссанных Эссенов (так злые языки, нашедшиеся и в культурной среде элитной сталинской высотки на Набережной, прозвали кичливую семью Семиновых-Эссенов) послал куда подальше.

Так что от биологического отца у Юлика в памяти остались только мамины слова: «Забудь, сынок, об этом моральном уроде!». Юлиан, несмотря на свой строптивый характер, которым он терроризировал всех без исключения, довольно быстро реализовал эту идеологическую установки мамы-судьи. Но дурные гены канувшего в Лету папы-Юры нет-нет, но периодически всё-таки давали знать о себе: наследственность Юлиана, как это понял следователь Лаврищев, усыновивший Юлика сразу же после женитьбы на Марии Сигизмундовне, представляла собой гремучую смесь интеллекта, хитрости и холодного расчёта.