Лучший исторический детектив – 2 - Ивженко Анна - Страница 30

А что же наш отечественный нонконформист, то есть полная противоположность «человеку гибкому», легко гнущемуся перед теми, кто хоть на ступеньку да повыше него самого стоит на общественной лесенке? Он далеко не дурак, он общителен, доброжелателен, не склонен осуждать, но страсть как любит иметь своё, — и не дай Бог, отличное от мнения начальства! — мнение. Ум нонконформиста не гибок. Как, впрочем, и спина. Он упрям и не крутится, как флюгер, при малейшем колебании ветра. Такие «негибкие» и «невертлявые» водились в России во все времена, как до реформ, так и после них. Во всех общественно-экономических и политических формациях. И очень редко этот тип людей в «табеле о рангах» занимал верхние строчки. Русский чиновник, получив хоть минимальную власть над ближним, даже если он не берёт взяток (во что, признаться, верится с трудом), устоять против лживых, но таких сладких слов, ужимок и прыжков подхалимов и лизоблюдов не в состоянии.

Тех, кто имеет своё мнение, по железобетонному мнению вельможи, — просто опасен. Наверное, именно поэтому Фёдор Достоевский утверждал, что «для человека нет ничего труднее собственного мнения». Трудно его сформулировать, постоянно поддакивая власти, но ещё труднее — отстоять его. Хотя бы перед своим гладеньким и гаденьким альтро эго, «вторым я».

Мария Сигизмундовна ещё в начале своей судебной картеры благоразумно отказалась от роскоши иметь собственное мнение. Советский судья и собственное мнение — две вещи несовместные (слово из активного словаря А.С.Пушкина). Это золотое качество очень нравилось начальству по всей вертикале: от молчаливого низа, середины и самого верха правящего «перпендикуляра». И разве могла стерпеть это самое «собственное мнение» у своего мужа, следователя по особо важным делам Игоря Ильича Лаврищева? Вопрос риторический.

Семонова-Эссен (такая двойная высокопарная фамилия была у Марии Сигизмундовны) с юных лет, когда мечтают об алых парусах и принцах на белом коне, уже была переполнена мыслями и мечтами о лёгком подъёме по крутым ступеням служебной лестницы. И теперь, глядя на муженька со своей покосившейся колокольни, она частенько упрекала Лаврищева за его главный недостаток — за отсутствие «здоровой амбициозности». Человек, всю жизньучила мужа жена, должен ставить перед собой, если и не высокие, то хотя бы практичные, полезные, то бишь прагматичные, цели. Курочка, она хоть и глупа, да по зёрнышку, по зёрнышку…

Это и есть здоровый прагматизм, который, по мнению работника райсуда, давным-давно пришёл на смену бесполезному советскому романтизму.

— Ты вот в своё свободное время на диване с книжками в обнимку валяешься, — назидательно вдалбливала она в стремительно лысевшую голову мужа. — На кой чёрт тебе эта бесполезная беллетристика? Тебя не Достоевский со своим «Идиотом» и даже не Шерлок Холмс должны вдохновлять, а заповеди великого американца Фреда Дэвида, говорившего своим подчинённым: предлагайте мне только идеи, сулящие выгоду!

— Райкин, душа моя, если помнишь, предлагал к ноге балерины динамо-машину прикручивать, — возражал следователь. — Зачем впустую ногою вертеть? Не прижилось… Не прагматики мы, видать…

— Дурак ты, Ильич, дубина гуевская! — клеила ярлыки супруга. — А вот американцы прагматики. Потому так хорошо живут, а мы, идиоты, Достоевским гордимся, хотя никто его уже давно не читает. И правильно, что не читает. Умирает великая русская литература. Тихо, безсславно, как никому уже не нужный пенсионер, умирает… На смену литературному идеализму идёт великий век-прагматик.

— Он нас, голуба моя, и доконает окончательно, — смеялся, не вставая с любимого дивана, Игорь Ильич. — Что немцу хорошо, то русскому смерть.

Реплика мужа за живое задела жену.

— Дарвин утверждал, что человек разумный произошёл от приматов, — сказала она. — А человек успешный происходит от прагматов.

— Это что за неизвестный науке зверь?

— Прагмат — это тот, кто не будет тащить в дом все эти книги, которые захламили нашу квартиру, а будет делать ля себя и семьи полезное практическое дело.

Лаврищев рассмеялся:

— Я, ваша честь, тоже открытие сделал. Уверен, что человек стал человеком, когда научился писать и читать.

— А книжные магазины сегодня в стране, ставшей на прагматический путь, пачками закрываются! — парировала Мария Сигизмундовна.

Но следователь не сдавался.

— Поверь, душа моя, что криминал в обществе и все экономические кризисы начинаются с кризиса духовного, — сказал Игорь Ильич.

— Тут нет прямой зависимости! — упрямо стояла на своём заслуженный работник юстиции. — Нарушения закона случаются и в годы расцвета, и в кризисные времена. Всё дело, как относиться к закону.

Лаврищев давно понял, что судья Лаврищева-Семионова была из тех, принципиальных отечественных судей, давно усвоившая главный постулат нынешней юриспруденции — все равны перед законом, но некоторые всё-таки равнее…

«Равнее», считала она, всегда из рода прагматиков. Он, прагматик, ставит маленькие (тактические) и большие (стратегические) цели. Низкие и высокие. Но все — неизменно полезные. С реальным доходом. Потому, пассуждала Мария Сигизмундовна, побеждённые русскими немцы живут в несколько раз лучше самих победителей. Ведь немцы — европейские прагматики, а русские — неисправимые романтики. Как её увалень-муж, эта гуевская дубина стоеросовая.

Романтики, конечно, тоже ставят цели. Но какие-то нелепые и совершенно непрактичные, несмотря на их «высокость». Такие, как обещанный к 1980 году «коммунизм». В фантазиях далёких от «научного коммунизма» сограждан, начиная с объявленного всем года, из кранов на шестиметровых кухнях потечёт фруктовое вино и жигулёвское пиво. А в рот (на закуску) начнут с облупленного потолка падать засахаренные райские яблочки из бабушкиного варенья. И кругом — сплошной рай: РАЙисполком, РАЙком партии, РАЙонный суд.

Впрочем, чем бы занимался суд в раю, Мария Сигизмундовна так и не придумала. Хотя и последнему дурню в обманутой стране было ясно: в Раю земному суду места нет. Нет человеческих пороков — нет и преступлений. А коли так, то нет и работы для правоохранительных органов и законников всех мастей. Так что отсрочка в приходе «объявленного коммунизма» спасли в СССР тысячи судей, законодателей, следователей и в целом органы внутренних дел от неизбежной безработицы.

Лаврищев считал, что можно жить и без всяких там высоких и не очень высоких целей в жизни. Просто жить — это, считал следователь, не раз рисковавший своей жизнью, уже великий дар. Чего тут огород городить из высоких и частенько лживых слов…

— Знаешь, Маша, — как-то сказал он, выслушав лекцию жены о его полной неприспособленности к рыночной жизни, где человек человеку — конкурент. — Знаешь, Маша, для меня счастье в одном: был бы на свете человек, кому от тебя нужно только одно.

— И что же это такое — «одно»?

— Чтобы ты был жив и чтобы у тебя всё было хорошо.

— И у тебя такой человек, конечно, есть, — со злой иронией в голосе предположила супруга.

— Есть, — кивнул Лаврищев. — Это моя мать.

— Ах да! — воскликнула Мария Сигизмундовна. — Я совсем забыла, что раз в году вы пишите друг другу письма. Похожие друг на друга, как милицейские протоколы под копирку. Эпистолярный жанр, друг мой, — атавизм. Купил бы ей мобильный телефон и позванивал бы в своё Гуево или эсэмэски слал…

Лаврищев вздыхал:

— Там зона неустойчивого приёма. Да и не технического склада моя мать… Слова улетают, написанное остаётся. Письмо — документ времени, а СМС — иллюзия документа.

Супруга пожимала плечами:

— Я ещё раз убеждаюсь, какой ты раритетный экземпляр. Утопист по складу ума. Консерватор, короче.

Лаврищев улыбался:

— Консерватизм — это борьба вечности со временем. Горжусь, ваша честь, данной мне характеристикой.