Вода, настоянная на чернике - Онегов Анатолий Сергеевич - Страница 1

• 1/2
• Следующая

Ловить рыбу на таежных озерах просто. Две удочки: одна полегче – на окуня и плотву, другая потяжелей – на щуку – вот и вся снасть, с которой рыбак отправляется на промысел. Щуки хватают живца тут же, у лодки, утаскивают в глубину берестяной поплавок, отчаянно сопротивляются, а потом покорно вытягиваются у тебя под ногами тяжелыми оранжевыми брусками. Окуней обычно ловишь на червя. Попавшись на крючок, окуни кидаются из стороны в сторону, а потом в лодке долго возятся, поблескивая на солнце зелеными и голубыми боками.

Зеленые окуни были толстыми, жирными рыбами. Они жили в мелких, заросших заливах, подолгу копались в торфе, выискивая самый непотребный корм, и ловить этого зеленого окуня можно было всегда на любую насадку. Зеленые окуни были ленивыми болотными рыбами, и уха из них никогда не казалась такой же прозрачной, как из голубых окуней.

Голубые окуни представлялись мне гордыми и быстрыми рыбами. Они жили на глубине, среди камней, и даже на поиски пищи никогда не заходили в мелкие, заросшие заливы. Голубые окуни никогда не сдавались без боя. И трудно было найти, а когда и удавалось пересечь путь отважной стае, то встреча с ней длилась всего несколько минут…

Воду, которую избрали себе голубые окуни, рыбаки называли легкой. Такая вода хранила свежий запах черники и приносила уставшему человеку бодрость. Скорей всего это была даже не вода, а крепкий настой ягодного листа. Этот настой можно было согреть на костре и долго пить вместо чая.

Запах черники приходил к озеру от таежных ручьев, что незаметно пробирались по угрюмым еловым островам. Это были неглубокие ручьи. Они с трудом находили себе дорогу среди корней деревьев и тяжелых замшелых камней, как-то попавших в тайгу, и совсем не были похожи на те медленные ручьи-каналы, полные воды, что лениво выползали из моховых болот.

Я любил останавливаться около таких сонных каналов, подолгу держать во рту глоток теплой воды и узнавать в нем залах ягодного болота.

Вода в таком ручье была мягкой на вкус и всегда напоминала о летнем солнце и золотых реденьких сосенках. Вокруг сосенок резными островами стелились листья морошки и горели гроздья горячей брусники. Под ягодным листом таинственно покачивался мягкий торф… И, может быть, этот непрочный торф да еще светлый уют теплого ягодника и были виноваты в том, что вода мохового болота никогда не оставляла после себя крепкой свежести.

Зато ручей, пробиравшийся среди еловых корней, был чист и ясен. Ты, не задумываясь, черпал эту воду, пил ее, плескал на лицо, лил на голову и шел дальше, тут же забыв случайный ручеек. Но что-то оставалось в тебе после этой встречи, что-то незаметно снимало усталость, и уже потом, далеко от ручья, тебе вдруг хотелось вернуться обратно и, присев на корточки, долго вглядываться в эту таежную воду, будто ожидая встречи с тайной.

Но ручеек уходил к озеру своей дорогой, я шел иной, шел, теряя и снова находя узенькую тропку.

Я находил свою тропку по тескам на еловых стволах. Тески были сделаны чисто и опрятно ловким охотничьим топором. Кора снималась с дерева одним неглубоким ударом. Иногда на ствол ложился и второй удар топора, ложился еще мельче, чтобы только-только надщепить дерево. В расщеп вкладывалась полоска коры. И эта полоска издали светила человеку стрелочкой, указывая верный путь.

В пути обязательно чего-то ждешь, и чем дорога трудней, тем ожидание становится необходимее. На таежной тропе можно ждать знакомую низинку, что отметит половину пройденного пути, сваленную в бурелом осину, где удобно передохнуть, скинув с плеч лямки рюкзака и расстегнув патронташ. В жару, в густую комариную духоту, когда насекомые съедают лицо и руки, очень надо ждать просто ручей, прозрачную, свежую струйку живой воды и легкий берестяной черпачок, оставленный кем-то на ветке чергмухи. Черпачок сделан давно, давно оставлен около ручья, и теперь ты просто черпаешь им воду и совсем не догадываешься сказать «спасибо» тому человеку, который заранее позаботился о тебе…

Когда тропка незнакома и по старым заплывшим тескам ты угадываешь ее впереди всего на десяток шагов, идти трудно. Но ожидание пути не расстается с тобой и здесь…

Сначала ты ждешь, когда кончится болото, кончится жидкий, глубокий торф-месиво. Болото кончается, начинается частый ельник, и теперь ты ждешь, когда же наконец твоя тропа выберется из комариной чащи к ветерку на какое-нибудь другое болото…

Я не знал свою новую тропу, не знал, скоро ли приведет она меня к озеру. Но вот лесная дорожка поднялась из болота в еловый остров, и внизу среди черных стволов я наконец увидел воду.

Вода была еще далеко, к ней надо было еще идти, но она уже была, светилась и звала к себе. Хотелось сбросить мешок и побежать вниз, опустить руки в воду и пригоршнями плескать озеро себе в лицо…

Но я никогда не бросал свой рюкзак, никогда не бежал сломя голову к блеснувшей воде. Да, я уже видел озеро, уже знал, что не ошибся в своей дороге, что через десять минут сниму наконец мешок у двери охотничьей избушки, расстегну куртку и медленно спущусь к воде, спущусь, чтобы долго никуда не уходить. Я присяду на корточки у самой воды и тихо скажу: «Здравствуй. Я пришел, пришел совсем…»

Озеро встретило меня настороженной, неласковой тишиной. Это было глубокое, дикое озеро северной тайги. Обычно такая неприветливая вода не удерживала человека около себя больше двух-трех дней: прогоняли комары, бесклевье и крутые мрачные берега, которые сразу уходили далеко-далеко вниз. У такого озера мог быть только один хозяин – леший. Лешего вспоминали в сердцах случайные, не всегда удачливые здесь люди, которые хотели получить многое, но уходили из тайги совсем ни с чем.

Но когда-то это сумрачное озеро все-таки оставило около себя человека. Человек построил избушку, сбил из глины печь, в которой сушил рыбу, сделал лодку и подолгу оставался один около этой угрюмой воды. Не его ли помнило это озеро, недоверчиво встретившее меня, не для него ли берегло свои тайны, еще не зная, что тот человек никогда уже не придет сюда, никогда не отведет от берега свою лодку и не увидит больше тех голубых окуней, которых только для него хранила глубокая таежная вода, настоянная на чернике.

В этом озере действительно жили голубые окуни. По ночам и в густую летнюю жару они опускались на самое дно, а с утренним солнцем снова выстраивались в свои боевые походные колонны и направлялись в рейд к лудам.

Лудами на северных озерах называют приподнятости дна. Чаще луды не выходят на поверхность, чаще они скрыты под водой, и тогда о них узнаешь по широким листьям, что поднялись вдруг посреди озера слегка вытянутыми зелеными островками. Когда нет ветра, когда молчалива вода и далеко видны на этой воде блестящие листья, рыбак вряд ли ошибется, если повернет свою лодку в их сторону. Там в глубину круто падает песчаный или каменистый скат, там держится малек, и туда в первых лучах пробудившегося солнца вырвется азартная стая голубых окуней.

Когда совсем наступает лето и в тростнике появляются первые стайки суматошных утят, луды узнать и увидеть проще… Черная вода, вода без дна, пришедшая сюда из елового лога, такого же черного и таинственного, как само озеро. Такая вода молчит глубиной и тайной, и над этой тайной цвета вороненого крыла вдруг раскрываются белые огни лилий. К полудню, когда цветы раскрываются совсем, огонь лилий кажется остановившимся, остановившимся навсегда. Вначале он жил, разгорался новыми лепестками, расходился шире и ярче, но вот достиг чего-то очень большого и остановился, будто испугался своей тайной силой погубить вокруг все живое…

Я нигде не встречал таких лилий, как на глухих таежных озерах. Цветы, наверное, не уместились бы на ладони. Их нельзя было сорвать, взять с собой. На них можно было только смотреть, забыв, что на свете есть еще что-то более прекрасное… Для меня эти лилии остались навсегда белым, чистым цветом, которому люди дали имя – верность и который здесь, в тайге, живет рядом с вековым молчанием елей, запахом смолы, плеском тяжелой рыбы и спокойным огоньком ночного костра, что разложил на берегу человек, поселившийся на таежном озере…

• 1/2
• Следующая