Карьера Никодима Дызмы - Доленга-Мостович Тадеуш - Страница 23

• Предыдущая
• 23/70
• Следующая

Он проводил Никодима в кабинет начальника и ничуть не удивился, когда заносчивый посетитель расселся в кресле за директорским столом.

Не прошло и четверти часа, как явился Ольшевский. По-видимому, он только что проснулся. Ольшевский нервничал: на квадратном лице подрагивали мускулы, рот вежливо улыбался, небольшие рыжеватые усики вытянулись в почтительную ниточку. То, что посетитель занял его кресло, обескуражило директора. Но он старался не подать вида.

— Ольшевский! Очень рад, что…

— Не знаю, рады вы или нет, — ответил Дызма, слегка поднимаясь и протягивая руку. — Дызма!

— Разумеется, рад… Как раз сегодня утром я получил телефонограмму из министерства.

— Благодарите бога, что не получили отставку.

— Но, пан Дызма, — взволнованно запротестовал Ольшевский, — я этого не заслужил. Я всегда неукоснительно выполнял все уставы, все распоряжения. Никогда ни на буквочку не отступил…

— Ну и что? — с насмешкой спросил Дызма. — Иногда вам эта буквочка велит продавать отечественным фирмам сучки да палки, а остальное за бесценок спускать заграницу.

Ссылаясь на даты и параграфы, которые сыпались из его рта, как из рога изобилия, чиновник стал оправдываться. Тогда Дызма вынул записную книжку, где добрая половина страниц была исписана наставлениями Куницкого, и повел на него атаку. Он бурей обрушился на Ольшевского за волокиту; когда тот стал извиняться, объясняя, как трудно иногда принять решение, Никодим без запинки повторил афоризм Яшунского:

— Искусство управления — это умение быстро принять решение, дорогой мой!

Он достал визитную карточку Яшунского и сунул ее чиновнику. Трясущимися руками тот долго искал пенсне, нашел, прочел и стал еще покорнее.

Он стал заверять Дызму в своей опытности, сказав, что всегда придерживался буквы закона, что у него жена и четверо детей, что служащие конторы никуда не годятся, что предписания часто противоречат друг другу и поэтому ему ничего не остается, как выполнять их по-разному, что пан Куницкий сам обострил положение, но что сейчас он не видит препятствий, чтобы отпустить ему новые партии древесины.

Кончилось тем, что в кабинет явилась специально вызванная машинистка, и они приступили к оформлению документов, придерживаясь при этом «буквы» последних указаний Куницкого.

Когда они кончили, стемнело, и Ольшевский пригласил Дызму на обед. Тот, однако, решил, что лучше не расставаться с ореолом друга министра, поблагодарил и отказался. Потрепав чиновника по плечу, он сказал на прощание:

— Ну, все в порядке. Советую не затевать со мной историй, потому что это для вас, милый мой, добром не кончится.

Ссора началась с того, что Нина надела вечернее платье и дольше обычного укладывала перед зеркалом волосы. Это не ускользнуло от наблюдательной Каси.

— Жаль, что ты не надела бального туалета, — сказала она как бы ненароком.

— Кася!

— Что?

— Твоя язвительность неуместна.

— Для чего ты переоделась?

— Переоделась без всякого повода. Просто так. Давно не надевала этого платья.

— Ты отлично знаешь, — крикнула Кася, — что оно тебе очень идет!

— Знаю, — улыбнулась Нина и окинула Касю томным взглядом.

— Нина!

Нина все улыбалась.

— Нина! Брось! — Кася отшвырнула книжку, которую только что читала, и принялась ходить по комнате. Потом она встала перед Ниной и со злостью выпалила:

— Я презираю — понимаешь? — презираю тех женщин, которые для того, чтобы понравиться мужчине, строят из себя… — она искала сильного слова, — строят из себя кокоток, — выпалила наконец Кася.

Нина побледнела.

— Кася, ты меня оскорбляешь!

— Женщина, которая старается понравиться мужчине, производит на меня впечатление — прости за слово, но я буду откровенной, — впечатление суки… да, суки!

У Нины на глазах выступили слезы. С минуту смотрела она на Касю широко раскрытыми глазами, затем охватила голову руками и расплакалась. От рыданий судорожно вздымались лопатки, кожа на шее покраснела.

Кася сжала кулаки, но она была слишком возмущена, чтобы сдерживаться.

— Может, ты будешь отрицать, что сегодня с полудня, когда пришла телеграмма, у тебя переменилось настроение? Может, будешь отрицать, что переоделась ради Дызмы? Будешь отрицать, что уже целый час кривляешься перед зеркалом, чтобы его о-ча-ро-вать?

— Боже мой, боже мой! — рыдая, говорила Нина.

— Мне это противно, понимаешь?

Нина вскочила. Во влажных от слез глазах вспыхнул бунт.

— Ну и пусть, ну и пусть! — сказала она свистящим шепотом. — Верно! Ты права! Я хочу его очаровать! Понравиться ему!.. Тебе это противно… Ты только подумай, может быть, мы с тобой еще противнее?

Кася подбоченилась и расхохоталась:

— Тоже предмет нашла!

Она думала, что уничтожит Нину своей иронией, но та вызывающе подняла голову:

— Да, нашла!

— Он же грубая скотина! — гневно бросила Кася. — Олицетворение «грядущего хама»… Горилла!

— Да! да! Ну и что из этого? — принялась кричать раскрасневшаяся, возбужденная Нина. — Он груб? Пусть. Это тип современного мужчины! Это сильный человек! Победитель! Завоеватель жизни!.. Зачем ты мне постоянно внушаешь, что я стопроцентная женщина? Я поверила тебе, и теперь, когда я встретила на своем пути стопроцентного мужчину…

— Самца, — прошипела Кася.

Нина закусила губу и сдержала дыхание.

— Как ты сказала?.. Хорошо. Самца, самца… А я разве не самка?

— Самка хама.

— Неправда! Пан Никодим не хам. У меня достаточно доказательств его чуткости. Если он и бывает резок, то делает это сознательно. Это его стиль. Это я должна жалеть тебя, раз природа тебя обидела и ты не в состоянии почувствовать электризующее действие этой прекрасной силы, этой власти примитивной мужественности… Да, первобытной… упрощенной натуры…

— Ты что-то легко отказываешься от культурных запросов.

— Лжешь, лжешь, нарочно лжешь: сама говорила, что высшее достижение культуры в том, чтобы слиться с природой…

— К чему эти фразы? — с холодной иронией прервала ее Кася. — Скажи просто, что хочешь залучить его к себе в постель, что дрожишь от нетерпения отдать ему свое тело…

Она хотела продолжать, но смолкла, увидев, что Нина прижала к лицу платок и снова расплакалась.

— Какая же ты… бессердечная… какая… бессердечная! — повторяла, рыдая, Нина.

В глазах у Каси зажглись огоньки.

— Я? Бессердечная? И это говоришь мне ты, Нина? Нина!

— Мне осталось только самоубийство… Боже мой, боже мой, как я одинока!..

Кася налила в стакан воды и подала его Нине:

— Выпей, Нина, тебе надо успокоиться, выпей же, дорогая!

— Нет, не хочу, не хочу… Оставь, оставь меня…

— Выпей, Нина.

— Не хочу, уйди, уйди, у тебя нет жалости…

По рукам Нины, между пальцами, текли слезы. Кася, обняв ее, шептала нежные слова. Вдруг Нина вздрогнула. Вдалеке послышался гудок автомобиля.

Через минуту свет от фар яркой полосой ворвался в полумрак комнаты.

— Не плачь, Нина, у тебя будут красные глаза.

— Все равно не пойду ужинать, — сказала Нина и снова зарыдала.

Кася осыпала поцелуями ее мокрые щеки, глаза, подрагивающие губы, волосы.

— Не плачь, не плачь, Ниночка, я злая, грубая, прости меня, милая…

Она сжала Нину в объятиях, словно силой хотела погасить судороги рыданий.

— Ниночка, дорогая моя Ниночка!

В дверях появилась горничная и доложила, что ужин подан.

— Скажи хозяину, что у хозяйки болит голова… Мы не выйдем к ужину…

Когда горничная ушла, Нина стала уговаривать Касю оставить ее одну и идти вниз, но Кася не хотела об этом и слышать. Нина, все еще всхлипывая, отирала глаза, когда в дверь снова постучали.

В комнату вбежал Куницкий. Он весь сиял, размахивал руками.

— Идите, идите, — прошепелявил он, — приехал Дызма. Вам и не снилось, с какими результатами он явился! Золотой человек! Он сделал все, что я хотел! Идите! Я просил его подождать, не рассказывать, пока вы не придете.

• Предыдущая
• 23/70
• Следующая