Девчонки в погоне за модой - Уилсон Жаклин - Страница 25

• Предыдущая
• 25/33
• Следующая

И мы стараемся.

Господи, спасибо Тебе за телевизор! Идет хороший фильм, и, пошмыгав некоторое время носом и обиженно повздыхав, мы все увлекаемся. Мы почти начинаем снова играть в Счастливое Семейство — но тут наступает время чая.

Я не смею снова начать есть — боюсь, что не смогу остановиться. Так что я просто тихо сижу, пью чай "Эрл Грей" с лимоном, никому не мешаю.

— Элли! Ты ничего не ешь, — говорит Анна.

— Меня еще немножко тошнит.

— Не начинай все сначала!

— Нет, правда.

— Возьми этого вкусненького рождественского торта. Смотри, какая глазурь, — уговаривает папа, как будто я не старше Моголя.

— Не надо мне никакого торта, спасибо, — говорю я, хотя от густого фруктового запаха рот мгновенно наполняется слюной. Я особенно люблю глазурь, как она чудесно похрустывает на зубах, а потом по языку растекается сладость с неповторимым миндальным привкусом.

— Если у тебя действительно нет аппетита, может, возьмешь тонюсенький ломтичек? — говорит папа.

Я могла бы съесть толстенный ломоть. Два. Весь торт могла бы съесть в один присест, господи боже!

— Мне правда не хочется.

Анна вздыхает.

— Ладно, не ешь торт. Но у тебя сейчас в животе абсолютная пустота. Тебе обязательно нужно что-нибудь съесть. Кусочек хлеба с маслом, свежих фруктов и лепесточек сыра.

Она красиво раскладывает на тарелочке тоненький кусочек хлеба, яблоко, несколько зеленых виноградинок и ломтик сыра бри.

— Почти без калорий, полезно и питательно, — говорит она.

Соблазн велик, но после своего срыва за обедом я не решаюсь есть. Начну, а потом не смогу остановиться. Возьму еще кусок хлеба, потом еще, добавлю фруктов, прикончу бри, возьмусь за стилтонский сыр…

— Нет, спасибо, — сдержанно отвечаю я, отодвигая от себя тарелку.

— Элли, Господь с тобой, — говорит папа. — Ешь, черт подери!

— Нет.

— Да что же это, детство какое-то! Ешь, и все.

— Не хочу.

— Тогда выйди из-за стола и не порти нам рождественское чаепитие, — говорит папа.

— Пожалуйста. — И я строевым шагом выхожу из комнаты.

Анна опять плачет. Я чувствую себя виноватой. Она хотела мне помочь. Но я же не нарочно! Я все Рождество была просто как святая, помогала готовить, не устроила скандала, когда Дэн притащил к нам свою подружку. Я не требую особого отношения к себе, не прошу, чтобы для меня отдельно готовили. Когда меня рвало, старалась делать это незаметно для окружающих. Не моя вина, что Анна явилась подглядывать. Почему они не могут оставить меня в покое?

Папа приходит поговорить со мной.

— Уйди.

Анна приходит поговорить со мной.

— Уйди.

Они уходят, и я провожу вечер в одиночестве. Слышно, как они внизу смотрят телевизор и смеются. Я беру новые пастельные мелки и новый альбом, рисую стол, прогибающийся под тяжестью рождественского угощения. Но вся еда испорчена: сандвичи обросли мохнатой плесенью, фрукты разлагаются в вазе, сыр обгрызают мышки, мухи ползают по торту с белой глазурью.

У нас установился новый распорядок дня. Я не ем. Анна плачет. Папа кричит. Я ухожу к себе в комнату и рисую. Я не ем. Анна плачет. Папа кричит.

Я ухожу к себе в комнату и рисую…

Моголь наблюдает за ходом игры со зрительской трибуны.

— Элли, ты сумасшедшая, — говорит он, чавкая шоколадкой у меня на глазах.

— Она всех нас сведет с ума, — говорит папа. — Господи, Элли, как ты можешь быть такой эгоисткой, так зациклиться на себе? Ты просто-напросто добиваешься внимания.

— Не надо мне внимания. Мне надо только одно: оставьте меня в покое.

— Это все я виновата, — говорит Анна.

— Почему?

— Это я предложила попробовать диету. Куда девался мой разум? Элли и так было трудно: она лишилась матери, была вынуждена свыкаться с мачехой. Отчасти это символично. Мы с Элли в последнее время немного сблизились, и это ее тревожит. Ей, видимо, кажется, что она предает память своей мамы. Поэтому она отвергает еду, которую я готовлю. Тем самым она отвергает мою заботу в целом.

— В жизни не слышал подобной чепухи, — говорит папа. — Не перевариваю этой психологической болтовни. Прекрати обвинять себя, Анна! Ты замечательно относишься к Элли. Просто она села на диету и зациклилась на этом. Пока мы находимся здесь, ей больше не о чем думать. И наверное, она расстраивается из-за Дэна — тут уж и я подсуропил, я понимаю.

Как они оба неправы! Все это, конечно, не имеет никакого отношения к Дэну. Мы встретили их, когда вышли погулять в очень дождливую погоду. Дэн и Гейл были одеты в одинаковые оранжевые непромокаемые куртки с капюшонами, надвинутыми на самый лоб. Они держались за руки в шерстяных перчатках и шагали в ногу: левой, правой, левой, правой. Похоже, они созданы друг для друга. Я, видно, сошла с ума, если хоть на минуту могла подумать, что Дэн создан для меня.

И Анна тоже ни при чем, хотя ее слова проникают глубже папиных. Меня мучает совесть из-за Анны. Я не хотела, чтобы она так волновалась из-за меня. Я не знала, что она может так изводить себя по моему поводу. А то, что она сказала про мою настоящую маму! Я никогда ни с кем не разговариваю про маму. Папа думает, я ее забыла.

Но я никогда не забуду. Я до сих пор иногда мысленно разговариваю с ней. Дома я держу ее фотографию на столике у кровати, только не привезла ее с собой в коттедж. Вдруг мне страшно хочется ее увидеть. Я пробую нарисовать маму по памяти, но у меня плохо получается. Линия начинает дрожать и прерывается, когда я пытаюсь нарисовать очертания ее груди, талии, бедер. Я всегда считала свою маму красавицей: длинные темные вьющиеся волосы, не то что мои мелкие кудряшки. Большие темные глаза, лицо в форме сердечка, нежные щеки, нежные мягкие руки, мягкая пышная грудь — я до сих пор помню, как уютно было прижаться к ней, когда она укладывала меня спать. Но сейчас я вспоминаю ее мягкую, округлую фигуру и думаю: не была ли моя мама немножечко полной? Конечно, не такой толстой, как я, но все-таки довольно пухленькой?

Я пытаюсь вспомнить, как она выглядела без одежды. Наверное, я видела ее в ванной или в спальне, в трусиках и лифчике? Мне становится стыдно, как будто я подглядываю за ней в замочную скважину. Да какая разница, худая она или толстая? Господи, это же моя умершая мамочка!

Я не верю в рай, но сейчас рисую его, как рисуют маленькие дети: облачка, похожие на сугробы, золотые врата. Я усаживаю маму на сверкающем звездном троне, одеваю ее в мерцающее платье и крылья цвета заката. На мгновение ее милое, нарисованное мелками лицо смягчает улыбка, и мама говорит: "Какая разница, Элли, толстая ты или худая?"

Я знаю, что она права, и цепляюсь за это сознание. Может быть, если бы мы с ней были вдвоем в коттедже, мы бы вместе сели за стол, смеялись бы, болтали и ели, и не было бы никаких проблем. Но когда папа требует, чтобы я спустилась обедать, его командирский тон больно задевает меня.

— Немедленно прекрати валять дурака, Элли. Ты должна очистить свою тарелку, слышишь?

Анна чуть не плачет.

— Я приготовила для тебя специальный салатик, Элли, и к нему творожок, совсем никаких калорий. На сладкое возьми мандаринчик. Лишь бы ты хоть что-нибудь съела!

Моголь всеми силами изводит меня.

— Я съем до конца пирожок с индейкой, и пюре, и кукурузу, и потом еще съем до конца мороженое, потому что это вкуснятина, я хочу, чтобы все это было у меня в животике. Я хороший, правда? Не такой, как противная вонючая Элли-Толстелли, она все равно толстая, при всей своей противной диете.

Разве тут можно расслабиться и сказать: "Ладно, ребята, драмы закончились, я опять нормально ем"?

• Предыдущая
• 25/33
• Следующая