Сонник Инверсанта - Щупов Андрей Олегович - Страница 33

• Предыдущая
• 33/96
• Следующая

Балкон у Анны был роскошный. Такие принято еще именовать лоджиями – никак не менее десяти метров длиной, и все эти десять метров утопали в душистом мареве цветов. Но что особенно радовало, здесь не водилось ни решеток, ни остекления. Не люблю эти клетки с аквариумами. На балконе следует стоять свободно – локтями и грудью навалившись на перила, глядеть куда пожелаешь, имея возможность размахивать руками и, разумеется, изредка поплевывать вниз. Спрашивается, за что уважал Карлсон сушеную вишню? Разумеется, за косточки, коими можно было плеваться. А на остекленных балконах подобными вещами не очень-то займешься. Кроме того, с лоджии Ангелины Михайловны открывался чудесный вид. Мозаика шиферных и черепичных крыш перемежалась с зеленоватым дымом кленов, а далеко-далеко можно было разглядеть самое настоящее море. Синим исполином оно вставало из-за горизонта, нависая над городом бирюзовой застывшей волной. Парочка белоснежных парусов скользила по его глади, а сгрудившиеся у пристани пузатые пароходы напоминали стадо спустившихся к водопою бегемотов.

Чуть ближе на ветках высокой ольхи, почти на одном со мной уровне, сидел огромный ворон. Естественно, черный – с оттенком благородной седины. В отличие от голубей этот летающий корсар не косил в мою сторону пугливым зраком, – сидел ровно и неподвижно, черным своим профилем внушая самые строгие мысли. Я смотрел на него и думал, что попугаи живут триста лет, а вороны – двести. Значит, и повидать на своем веку эти птички успевают немало. Интересно бы знать, что видел этот птичий цыган? Какие беседы слышал и сколько мертвых очей выклевал за прожитые столетия?… Я подмигнул ворону, и он с интересом пригляделся к моему лицу. Должно быть, прикидывал, насколько вкусны мои собственные глаза. Так или иначе, но во взгляде его читалось явное превосходство. Уж он-то отлично знал, сколь короток человеческий век. Наверное, стоило бы плюнуть в высокомерную птицу, но я сдержался и, ограничившись демонстрацией кулака, обернулся к Ангелине. Она не теряла времени, продолжая поливать своих балконных любимцев, любовно протирая листочки, срезая ссохшиеся ветви, воодушевленно щебеча:

– Красиво, правда? Здесь у меня кактусы с алоэ, а здесь денежные деревья. Видишь, у них листочки похожи на монетки. Считается, если сумеешь вырастить хоть одно такое дерево, непременно разбогатеешь.

– И как, разбогатела?

– Не знаю даже, что сказать. Я, видишь ли, с самого начала бедной не была… – загадочно улыбнувшись, Ангелина перешла к следующей грядке. – А тут у меня рододендрон. Видишь, какой гордый! Пыжится, старается оправдать свое название. У растений все, как у людей, – мы соответствуем своим именам, а они – своим названиям. Только погляди, какая прелесть! Это гузмания с алокацией, а это гаворция, кальцелярия и гардения с пахистахисом. Правда, смешное звучит – пахистахис?…

Голова моя неопределенно качнулась. Я слушал щебетание Анны вполне благосклонно, однако некий червячок все же шевелился у меня под черепной коробкой. Кажется, я начинал припоминать, из-за чего мы разошлись с Натальей. Она тоже безумно любила цветы. Настолько безумно, что забывала про все на свете. А еще она обожала кошечек и собачек, при этом умудрялась держать в доме хомячка и пару попугайчиков. Не то чтобы я ненавидел все это беспокойное хозяйство, но, признаться, оно действительно мне на нервы. Ну, не любил я, когда кошечки гадили в мои туфли, а попугайчики щипали мои уши. Не любил я также стирать свои брюки, которые вечно были в бульдожьих слюнях. Было в этом нечто от суетного сумасшествия моих пациентов, истории которых также оставляли гадливое ощущение чужой неприбранности.

Отмахиваясь от неприятных воспоминаний, я поспешил вернуться в квартиру. Здесь, по счастью, кошечек с попугаями не водилось. Их бы я тотчас учуял по запаху. Ну, а цветы… Что ж, мирно сосуществовать можно и с цветами.

Впорхнувшая следом за мной Ангелина тут же принялась со вкусом расставлять на крохотном столике еще более крохотные чашечки, разливая подогревшийся кофе, изящным ножиком нарезая ломтики рулета. Попутно она успевала щелкать клавишами пульта, путешествуя по телевизионным каналам. Энергии у молодой хозяюшки было не занимать. Устав следить за ней, я присел на канапе и рассеянно стал лицезреть мелькание кадров.

– А КВН у вас не показывают?

– Что это? – удивилась Анна. Я коротко объяснил, и она удивилась еще больше. Ни о чем подобном она даже не слышала. Чтобы студенты собирались на сцене и хором смешили всю страну, да еще подкалывали при этом собственное правительство – до этого они еще не доросли. Насколько я начинал понимать, здешний режим был близок к социалистической диктатуре. Нечто похожее на Китай, но в особом славянском исполнении. Продолжая расспрашивать Ангелину о здешних программах, я мало-помалу постигал суть этого мира.

Как выяснилось, помимо «Белорусского вокзала» у них имелась и картина «А зори здесь тихие». Правда, вместо Мартынова с Остроумовой снимались другие актеры, но факт наличия двух лучших военных фильмов все-таки внушал немалые надежды. И Даль у них тут тоже присутствовал. И также снимался в «Утиной охоте». А вот о «Двенадцати стульях» Ангелина Михайловна слыхом не слыхивала. Не было у них и «Бриллиантовой руки» с «Операцией „Ы“, не видели здешние аборигены и „Служебного романа“. Это откровенно озадачивало. По всему выходило, что здешний мир более или менее точно повторял наши трагедии, а вот тиражировать юмор отчего-то не спешил. Не знали они ни Гайдая с Райкиным, ни Рязанова с Брагинским, не слышали ничего о Зощенко с Искандером, об Ильфе с Петровым. Ей-ей, им следовало посочувствовать. Им, а заодно и мне. Хотя, сказать по правде, юмор никогда не являлся моей главной стихией. Анекдотам я только вежливо улыбался, хохотать вообще не хохотал, а розыгрыши того же Димки Павловского меня нередко приводили в сильнейшее раздражение. Словом, если можно было выбирать между комедией и трагедией, между фарсом и драмой, я всегда выбирал последнее. Мрачноватая готика никогда не казалась мне жизнеутверждающим стилем, но, увы, это был мой стиль, отказываться от которого было попросту поздно.

Впрочем, горевать не хотелось, поскольку рядом со мной была очаровательная Ангелина Михайловна. Вероятно, я претерпевал стадию влюбленности – первую и самую очумелую, а в этой стадии, как правило, мало что видят, а от оценок стараются увиливать. В определенном смысле Аня стала той гирькой, что уравновесила покачнувшиеся весы и примирила меня с окружающим миром.

– Ты любишь живопись? – я взял со стола одну из чашечек, опустил в кофе дольку лимона, неторопливо двинулся вдоль стен, увешенных картинами.

– Обожаю!

– За что, если не секрет?

– А ты не знаешь?

– Нет. Честно скажу, был на многих выставках, но особенной любви к живописи в людях не разглядел.

– Зачем же они тогда ходят на выставки?

Я пожал плечами.

– Причин – масса. Чтобы повстречать свою половину, посплетничать о том и о сем, наконец, чтобы продемонстрировать публике новое платье или дорогой кулон. Сдается мне, что абсолютное большинство людей картин не понимало и не понимает.

– Даже коллекционеры?

– Особенно коллекционеры. Они ведь коллекционируют не живопись, а ее стоимостный эквивалент. Объяви, к примеру, что все картины Ренуара – дешевка уличного мазилки, и его тут же повыбрасывают на улицу. Не веришь?

– Нет, конечно.

– Тогда слушай, – я судорожно вздохнул. – Однажды в Питер мои приятели привезли с пяток собственных этюдов и попытались продать их, выдав за ранние шедевры Шагала и Гогена. Мои друзья специально старались – битый месяц изучали технику великих мастеров, даже с красками что-то там химичили, стараясь уйти от современного акрила.

– Ну и что?

– Ничего. Картины у нас купили иностранцы. Парочка японцев и один толстый немец. Слышала бы ты, как они охали и ахали. Клянусь, в те минуты картины им безумно нравились. Они были ослеплены именами художников.

• Предыдущая
• 33/96
• Следующая