Зверь в тени - Лури Джесс - Страница 4

По крайней мере, двое из них – наши единственные зрители и слушатели.

И не важно, что ими являлись моя младшая сестренка Джуни и наш приятель Клод-рифмующийся-с-идиот. Эти двое сидели перед гаражом чуть ли не каждую нашу репетицию. Сегодня они тоже пришли.

– Хизер, жги! – прокричала через плечо Бренда.

Я усмехнулась. Она вспомнила мое барабанное соло. Иногда я выдавала такие соло спонтанно. Например, когда Морин украдкой затягивалась или Бренда забывала слова песни. Но это соло было не случайной, а заранее придуманной и отрепетированной импровизацией, отработанной до мелочей. И когда я его играла, моя душа словно вылетала из тела, из гаража и взмывала над планетой Земля.

Мне казалось, будто я искрюсь, загораюсь, пылаю и одновременно высвобождаюсь из телесной оболочки. (Только я никогда не признавалась в этом вслух; я не Морин.)

Вот и на этот раз сердце вмиг забилось в предвкушении, в такт музыкальному ритму.

Мы репетировали песню «Одурманен чувствами» группы Blue Swede. В ней не должно было быть барабанного соло, но кто бы нам что сказал? Мы были тремя девчонками, которые отрывались по полной, играя рок в гараже Сент-Клауда в теплый день раннего августа, когда аромат потемневшей зелени загустевал настолько, что, казалось, ты мог его выпить.

Я быстро моргнула от секундного раскаяния – ощущения, будто я слишком высоко взлетела и почувствовала себя чересчур хорошей, чересчур великой и важной для окружающего мира. Позднее я не раз задавалась вопросом: а не этим ли мы навлекли на себя проклятие? Не своей ли необузданной дерзостью, заносчивой веселостью и неукротимым озорством? Но в тот момент все было слишком хорошо, чтобы остановиться.

Закинув свои пряди за плечо, Морин покосилась на меня, выгнула губы, вроде в улыбке. Я восприняла это как знак. Знак того, что она мне подыграет при исполнении соло. Иногда Морин так делала.

Когда мы зажигали вместе, это реально стоило послушать. Бренда даже замирала, наблюдая за тем, как мы подзадоривали и заводили друг друга.

Но нет. На самом деле Морин просигналила мне не об этом.

И она вовсе не улыбнулась мне.

На дорогу упала тень.

Только мне, остававшейся позади, пришлось подождать, пока тень не показала свое лицо.

Когда парень Морин улыбался, его физиономия могла показаться вполне приятной и честной тому, кто его не знал. Взлохмаченные каштановые волосы. Карие глаза под длинными пушистыми ресницами, слишком близко посаженные друг к другу, – как отверстия на шаре для боулинга. В начальной школе я считала его даже симпатичным. Многие из нас считали. Он первым из ребят в Пэнтауне обзавелся тачкой. Ко всему прочему, он был старше нас. Намного старше. По крайней мере, именно так я ответила Морин пару дней назад, когда она поинтересовалась, что я о нем думаю.

«Гарри? Гарри-Гусак? Да он придурок!»

«Лучше быть придурком, чем тюфяком и занудой», – парировала Морин и зашлась своим смехом, похожим на звучание каллиопы.

Я должна была догадаться, что рано или поздно он заявится на нашу репетицию (и по тому вопросу Морин, и по чрезмерному вниманию подруги к своему внешнему виду: с некоторых пор ее волосы всегда были завиты, а губы чересчур сильно блестели). До несчастного случая со мной наши матери были очень дружны. Лучшие подруги, они попивали кофе без кофеина «Санка» и курили ментоловые сигареты «Кул», пока мы с Морин глазели друг на друга из манежей. Когда мы выросли из них, они позволяли нам елозить и кувыркаться в гостиной. А затем, наконец, разрешили шататься по штольням. Просто так в Пэнтауне жили все. Со временем моя мать изменилась, миссис Хансен перестала к ней захаживать, а у Морин выросла грудь. И внезапно ребята начали относиться к ней по-другому. А что можно поделать, если к тебе стали относиться иначе? Ничего. Разве что самой вести себя по-другому. Возможно, этим и объяснялись нервозность и раздраженность подруги в последнее время.

Гарри – а точнее, Рикки – встал в проеме открытой гаражной двери, давая нам хорошенько себя рассмотреть. Точнее, его оголенную, местами поросшую волосами грудь и живот над объемными шортами. Парень лыбился через плечо кому-то за углом. Скорее всего, Антону Денке. В последнее время Рикки и Ант часто тусовались вместе, в компании какого-то нового знакомого по имени Эд. Этот Эд был родом не из Пэнтауна; я его еще не видела, но Морин клялась, что он был «чертовски сексуальным».

Бренда продолжила петь даже невзирая на то, что Морин прекратила бренчать на бас-гитаре, как только увидела Рикки (прямо перед моим соло на барабанах). Но пропела подруга лишь несколько тактов, а потом улыбнулась мне извиняющейся улыбкой и тоже замолкла.

– Не останавливайтесь из-за нас, – бросил Рикки во внезапно затихший бокс, снова покосившись на своего провожатого, и… хихикнул.

Его смешок напомнил мне звук, возникающий при трении двух листков наждачной бумаги. Свое прозвище «Гусак» Рикки получил из-за того, что постоянно щипал девчонок за попки и при этом издавал вот такой же скрипучий смешок. Его манера давать волю своим клешням-хваталкам всегда казалась мне противной, а теперь и вовсе отвратительной – ведь Рикки стукнуло девятнадцать, а парень застрял в старшей школе из-за проблем с учебой. (Все ученики школы Святого Патрика знали о сильной лихорадке, которую он перенес в девять лет: мы проводили акцию по сбору пожертвований для семьи Рикки.)

– Пошел ты… – огрызнулась на него, явно флиртуя, Морин и, перекинув ремень бас-гитары над головой, поставила инструмент на стойку.

– А ты этого хочешь? – спросил Рикки, осклабившись кривой, волчьей ухмылкой; а потом протиснулся бочком к Морин и обвил рукой ее плечи.

Мы с Брендой обменялись взглядами, подруга пожала плечами, а я ударила палочками по бас-барабану, надеясь вернуть нашу троицу к репетиции.

– Какого черта ты там топчешься? – крикнул Рикки в проем гаражной двери. – Что ты прячешься, как придурок? Давай заходи!

Через секунду перед нашими глазами возник Антон, вспотевший и смущенный. А у меня возник вопрос: почему он сразу не зашел в гараж? По крайней мере, он был в рубашке, однотонной синей футболке навыпуск, спортивных шортах, гетрах, натянутых до колен, и кедах. Глаза у Антона были голубые – один больше другого, как будто он все время щурился, – нос большой и оранжевый, с расширенными ноздрями, как у мистера Картофельная Голова, зато рот красивый, зубы ровные и белые, а губы полные и мягкие. Ант был на год старше меня и учился в другом классе. Но, как и все мы, он был «пацаном Пэнтауна», а это значило, что мы знали его лучше, чем родная бабушка. В общем и целом Ант был довольно милым, хотя порой демонстрировал агрессивность и склонность к жестокости. Мы думали, что он унаследовал их от отца.

Ант на несколько секунд застыл возле Рикки с голым торсом и Морин с лучезарными глазами – напряженный и явно испытывавший неловкость, как полный придурок или ботан, не вписавшийся в компанию. А потом, так и не услышав от них ни слова, скользнул в затемненный закуток гаража и прислонился к стене, прижавшись к моему любимому постеру, – тому самому, с которого Элис де Бур, барабанщица группы Fanny, приоткрыв рот, улыбалась мне так, словно собиралась выдать какой-то секрет.

Я посмотрела на Анта. К моему удивлению, он покраснел и уставился на кеды.

– Вы, девчонки, уже неплохо играете, – заявил Рикки и с присвистом втянул воздух сквозь зубы. – Пожалуй, достаточно хорошо, чтобы попробовать себя на сцене.

– Нам это известно, – сказала Морин, закатив глаза и вынырнув из-под его руки.

– А тебе известно, что я устроил вам выступление? – спросил Рик, почесав голую грудь (царап-царап, царап-царап – жутко громко прозвучало в гараже). Лицо его скривилось в вызывающей ухмылке.

– Это не ты, – подал голос из своего закутка Ант. – Это Эд.

Рикки дернулся к нему, вскинул руки, сжатые в кулаки. Словно решил врезать Антону. Тот съежился, хотя ребят разделяли полтора метра. Но уже в следующий миг Рик рассмеялся, как будто просто пошутил, подул на костяшки пальцев, обтер их о воображаемую рубашку и снова обратился к Морин: