Вопреки всему (сборник) - Поволяев Валерий Дмитриевич - Страница 15

Часто случалось, что Куликов сшибал иного резвого фрица с копыт в трех метрах от пулеметного гнезда. Расстояние это было опасным, так близко подпускать врагов было нельзя, но Куликов предпочитал рисковать и подпускал. Так ему казалось надежнее — фриц не имеет ни одного шанса уйти.

Плохо было другое — перебои с патронами: снабжение отставало от рвущихся вперед окопников, поэтому Куликов все чаще и чаще настраивал "максим" на одиночную стрельбу. Это, конечно, смешно, даже трогательно — скорострельный пулемет, плюющийся одиночными выстрелами ("Все равно, что из пугача бить шоколадными батончиками, — прямо в рот", — смеялся старшина, заведовавший красками, гвоздями и тряпками в штабе батальона), но иного выхода не было…

Иначе бы у расчета вообще не осталось ни одного патрона.

Немцы, наступая, старались побыстрее, без потерь одолеть низину, подступавшую к высоте, недавно занятую ротой Бекетова, петляли по-заячьи, шарахались, что-то выкрикивали (явно выпили для бодрости) и подбегали все ближе и ближе.

Но открывать стрельбу было еще рано, надо было выждать и одной очередью положить десятка полтора фрицев, вторым махом приземлить столько же, а уж потом перейти на одиночную стрельбу.

Решение было верное.

Немцы, взбодренные тем, что противник молчит, убыстрили свой заячий бег, потом еще раз увеличили скорость — им очень важно было на крыльях влететь в красноармейские окопы и воткнуть там в бруствер, в то же пулеметное гнездо фашистский флаг со свастикой…

— Вот вам, — Куликов выкинул перед собой руку с крупной мозолистой фигой, — вот что, а не тряпку со свастикой в наших окопах!

Он приник к пулемету, глядя в прорезь, вырубленную в щитке, примерился, повел стволом вначале в одну сторону, потом в другую, крякнул, словно бы этим утиным звуком хотел завести самого себя, и дал длинную очередь.

Патроны на этот раз не пожалел и правильно сделал, сам впоследствии похвалил себя за это, немецкая цепь словно бы в бетонную стенку воткнулась, остановилась и, осев внезапно, покатилась с возвышения вниз. Очень шустро покатилась, просто посыпалась, будто перезрелые яблоки с урожайной ветки.

За первой очередью Куликов дал вторую, такую же урожайную, поморщился, словно бы у него внезапно заболели зубы, и перешел на одиночную стрельбу, пулемет его научился делать и это, щелкал фрицев мастерски, как очень опытный стрелок, — снайпер, можно сказать.

Поняв, что высоту им с одного раза не взять, немцы начали оттягиваться на перегруппировку. Это было хорошо. Нормально было, вот ведь как, и вообще так должно быть всегда, — но плохо было другое: немецкие минометчики засекли Куликова, вывели в своих расчетах его точные координаты и открыли огонь.

Только по нему одному огонь, поскольку понимали, что пока работает пулемет, в атаку на высоту можно не ходить — бойкий тупорылый "максим" не даст ее взять.

Одну мину фрицы положили слева от пулеметного гнезда, вторую сзади и смели часть стенки у окопа, третью вогнали в окаменевшую намерзь справа, а четвертой миной накрыли самого пулеметчика.

С низким суматошным воем, взбивая снопы раскаленных брызг, она всадилась в земляной бруствер, прикрывавший пулемет, и в несколько мигов раскидала его, "максим" откинула в сторону на несколько метров, самого Куликова закидала кусками глины, обрывками кореньев, погнутыми железками.

Но не это было главное. Куликова ранило — вот что было плохо: один осколок повредил ему руку, второй шваркнул по лицу, раскроил висок, третий пробил горло.

Сознание Куликов не потерял. Пока он выгребался из завала, соседи-бронебойщики приволокли пулемет, всадили колеса в мягкую дымящуюся землю, постарались сделать это поглубже, чтобы хоть вывернутый наружу грунт был "максиму" защитой — ведь бруствера-то уже нет, затем помогли Куликову, выдернули его на свет Божий.

— Давай, друг Василий, приходи в себя быстрее… Сейчас немцы снова попрут. Пулемет еще надо в порядок привести. Чем тебе еще помочь?

А у Куликова перед глазами все озарено страшноватым розовым светом, плывет все, качается, прыгает из стороны в сторону, дышать совсем нечем, болит все: и голова, и руки — обе, и плечи… Но сознание не исчезает, при нем оно, а раз это так, то и человек держится, живет, может соображать и сопротивляться.

Лента с патронами была вставлена одним концом в приемник пулемета, второй конец болтался смятой плоской змеей, испачканной грязью, мокретью с прилипшими к ней крошками мусора и земли, ленту надо было обязательно почистить, вытереть насухо. Иначе вся эта пакость попадет в механизм, лента тогда забуксует.

Кровь тонкой темной струйкой вытекала из пробитой глотки на телогрейку, в ране что-то сипело, пузырилось, было больно, но Куликов старался не обращать внимания ни на боль, ни на сипение, стискивал зубы, сдавливая стоны, и куском старой портянки протирал ленту, набитую патронами.

Бронебойщики как могли, помогали ему и были готовы помогать еще, но Куликов протестующе покачал головой:

— Все, ребята… Хватит. Идите в свой окоп.

Закончил он работу без петеэровцев, в одиночку, потом проверил пулемет и со стоном улегся на вывернутую из-под снега землю, пахнущую кислым дымом.

Когда немцы вновь полезли на окопы роты Бекетова, он приник к щитку, проверяя, видны ли в прорези торопливо семенящие конечностями фигурки либо, напротив, тонут в недобром весеннем тумане.

Немцы не только были видны в прицельной прорези, не только не расплылись, чего он очень боялся, а изображения их сделались четче, резче, можно было даже разобрать их лица — угрюмые, прикрытые тенями, отбрасываемыми краями касок.

Перед наступающей цепью, словно бы страхуя ее, взорвались две мины, осколки плоско прошли над землей, не зацепив ни красноармейские окопы и тех, кто в них находился, ни наступающих фрицев, минометчики знали, что делали, своих старались прикрывать.

Куликов прикинул: сколько метров до немецкой цепи? Выходило, что не менее ста.

Надо было еще немного подождать. А он уже почувствовал, что находится на исходе, силы покидают его. Если он отключится, то рота Бекетова без его пулемета долго не продержится. Вот нелады-то, а! Куликов достал из кармана старый, выстиранный с мылом бинт, который хранил при себе на всякий случай, обмотал себе горло. Вкруговую.

Бинт начал неспешно намокать кровью. Куликов поправил его на шее, подивился тому, что не чувствовал боли: что-то в нем онемело, сделалось чужим, мертвым… Поэтому боли и нет. Но это пройдет, поскольку связано с нервами, с перекрученным внутренним состоянием, с осколками, посекшими его и что-то обрезавшими в теле, а все, что связано с нервами, на фронте проходит быстро… И в общем, здесь не та обстановка, чтобы разыгрывать из себя обиженную дамочку.

На глаза наползла муть, он аккуратно, чтобы не растревожить продырявленное горло, потряс головой, вновь нехорошо подивился тому, что боли по-прежнему нет. Он что, уже умер? Мертвый?

— Вася! — выкрикнул кто-то из-за спины, из окопа. — Ты держись! Не умирай. Без тебя немцев мы не сдержим.

Длинная речь. Этот парень чего, в довоенную пору вернулся, на комсомольском собрании выступает?

Минометы тем временем замолчали. Рота Бекетова, здорово поредевшая в последние два дня, тоже молчала: бойцы берегли патроны. С другой стороны, бойцы ждали сигнала, а сигналом, как правило, была очередь, выпущенная из "максима" Куликовым. Но пулеметчик молчал, он тоже ждал.

Над головой уныло посвистывал ветер, он уже облетел высотку кругом несколько раз, искал чего-то, но все впустую — не нашел. Хоть и суматошный был ветер, но живой, он видел Куликова и сочувствовал ему.

Атаку благополучно отбили — во время боя Куликов, находясь буквально на краешке сознания, слышал, как его и слева и справа подбадривали из окопов:

— Держись, брат! — и реагировал на эти голоса, держался. Из последних сил держался, из пулемета стрелял, как из винтовки, одиночными, — стрелял метко. А потом неожиданно пришла помощь — из-за спины выбежала свежая цепь бойцов, выкатилось несколько танков — популярных тридцатьчетверок и фрицы разом ослабли, побежали.