Палестинский роман - Уилсон Джонатан - Страница 31

Он поделился с Джойс, но она, как обычно, ответила с присущей ей резкостью:

— Все, что ты назвал, можно сказать и об Италии, и о любой другой средиземноморской стране, где тепло, цветут красивые цветочки и порхают яркие птички. Неужели ты совсем не сочувствуешь сионистам? Я хочу сказать, они ведь не многого просят, учитывая, сколько евреи дали миру — а им за это, добавлю я от себя, даже «спасибо» не сказали.

— Не надо меня учить, я все-таки еврей, не забывай.

— По твоему поведению этого не скажешь.

— А как еврей себя ведет?

— Идет по жизни с гордостью, мне так кажется.

— Ты говоришь о сионистской гордости?

— Хотя бы. Но скажи, что за радость быть англичанином? Хотя, конечно, тебе это нравится, ты же служишь империи.

— Что-то не припомню, чтобы твой супруг размахивал сионистским флагом. И вообще, он же для Росса церкви рисует.

— Заткнись! Марк к этому не имеет никакого отношения. Он просто замечательный художник. Гений на самом деле.

— Художники — исключение, значит? А как насчет твоего приятеля Фрумкина? Он поможет осушать здешние болота?

Джойс, как ему показалось, смутилась было, но ответила вполне спокойно:

— Понятия не имею.

И, словно подтверждая мысли Кирша, что природа намного интереснее политики, над садом пролетел удод — Джойс невольно им залюбовалась. Весь ее запал вдруг выдохся, и она произнесла задумчиво:

— Наверно, лучше мне было поехать с Марком.

Вообще-то, пока у них шел спор о сионизме, Кирш думал совсем о другом. Ему хотелось сказать ей: «Я тебя люблю» — и он уже почти собрался, когда она заговорила. А теперь он словно онемел. Удод метнулся обратно — черкнул черно-белой молнией над высокой травой. Кирш следил за его полетом. И в досаде, из ревности или просто от смущения, ответил:

— Это было невозможно.

— Что ты хочешь сказать? Что он не хотел меня брать с собой? Поверь, я бы сумела его уговорить.

Теперь Кирш оказался перед выбором. Признаться в сговоре с Россом — или воспользоваться отговоркой, которую Джойс невольно ему подсказала. Он мог бы ответить: да, он знал, что Блумберг хотел ехать один. Но что это ему даст? Утратить ее уважение лучше, чем ее потерять.

— Прости, — сказал он.

— Ничего, — ответила она, чуть смягчившись. — Уверена, многие думают, что я хотела ехать, а он мне не разрешил. В любом случае, правда колет им глаза.

Она собрала посуду, отнесла в дом.

Где-то неподалеку зазвонил колокол, приглашая прихожан на воскресную утреню, за ним в отдалении подали голос другие, и вскоре радостный перезвон множества колоколов наполнил всю округу. Кирш вспомнил школьную часовню в Сент-Поле, где он учился в тот год, когда началась война. Киршу и еще одному мальчику — О’Кифу, католику, дозволялось не присутствовать на богослужениях, но Кирш все равно ходил. Он обожал гимны: «Спаситель мой, с Тобою до конца…», и этот, самый любимый, «Паломник». «В любых невзгодах стойким будь, — с жаром пел Кирш, — за Господом пускайся в путь»[61]. И никого это, кажется, не удивляло, лишь старший воспитатель Дженкинс порой как-то странно поглядывал на него, а один раз, после того как Кирш допел вместе с другими особенно красивый, положенный на музыку псалом, регент церковного хора Мерлин-Смит, краснолицый валлиец с зычным голосом, остановил его на выходе из церкви: «Вижу, вам нравятся гимны, мистер Кирш? Что ж, их написал ваш народ. Полагаю, вы можете их петь!»

Джойс вернулась. Подошла к нему сзади, обвила за плечи тонкими руками:

— Роберт, мне пора идти. Но ты можешь остаться здесь, сиди сколько хочешь. День сегодня — чудо!

— Очередное свидание с Фрумкиным?

— Ты не имеешь права так говорить, сам знаешь. Это с тобой я изменяю мужу, не с Питером Фрумкиным.

Джойс коснулась его шеи поцелуем. Никогда еще он не был так счастлив.

— Опять сниматься?

— Нет, на этот раз для меня нашлась настоящая работа. Буду ответственной за реквизит. Сегодня возвращаемся в пустыню.

— Я думал, они закончили там еще месяц назад.

Джойс пожала плечами:

— На этот раз ненадолго. Может, хотят переснять пару сцен. Времени у них в обрез, пароход в Хайфе ждет. Так что все завершается. Питер тоже уезжает на следующей неделе.

Новость об отъезде Фрумкина порадовала, однако беспокойство осталось. Он чувствовал: Джойс что-то недоговаривает. Но ведь и ему было что скрывать.

— Я тоже пойду, — сказал Кирш, поднимаясь. — Хочешь, подвезу?

— Не надо, Питер пришлет машину.

— За реквизиторшей? Вот не ожидал.

Джойс улыбнулась:

— Съезди домой лучше, Роберт, переоденься. А то смотришься не солидно — совсем как художник стал.

Кирш посмотрел на свою мятую рубашку и шорты.

— Ты права, в таком виде в участке появляться не стоит.

— Кстати, я уж и забыла, как там расследование?

Теперь Кирш пожал плечами.

— Продвигается понемногу, — сказал он, — но медленно. Мне показалось, в пятницу я нащупал кое-что, но… Ты говоришь, Харлап был с вами всю неделю?

Беседу прервал автомобильный гудок.

— О, это за мной, — сказала Джойс и бегом кинулась к калитке. Обернулась, послала Киршу воздушный поцелуй — и поспешила к поджидавшему автомобилю.

Кирш вернулся в дом, сел на кровать, закурил. Напротив у стены последняя из стопки картин Блумберга была развернута к зрителю: Иерусалим ночью. Окрестности города были пустынны, как лунный пейзаж. Чем-то эта картина растрогала Кирша. От нее веяло одиночеством, еще более глубоким, чем его собственное. Он встал и принялся обыскивать комнату — выдвигал ящики, приподнимал стопки с одеждой. Ему было неловко, конечно, поскольку он и сам точно не мог бы сказать, действует ли сейчас как полицейский — в конце концов, к Джойс в дом залезли злоумышленники, — или как ревнивый любовник. В конце концов, обшарив все закоулки и не обнаружив ничего интересного, кроме брошенного в грязное нижнего белья Джойс, он, пристыженный, удалился.

Только он вошел в кабинет, как зазвонил телефон. Росс.

— Не могли бы зайти ко мне?

— Боюсь, что нет, сэр.

В последнее время Кирш стал замечать, что, разговаривая с Россом, с трудом подавляет гнев и в результате только огрызается. Росс был великодушен — как добрый папаша, дающий строптивому сынку-подростку время одуматься.

— Дело не терпит отлагательств. Не могу распространяться об этом по телефону.

— Сейчас буду.

— Отлично.

Кирш поехал в сторону Абу-Тора. Сворачивая на околицу, не успел сбавить скорость на повороте — и к лучшему, потому что первая пуля только задела его плечо, остальные промазали. Мотоцикл повело, Кирш изо всех сил пытался удержать равновесие. Он чувствовал, как машина скользит вместе с ним, ногу свело от боли, и он кубарем полетел прямо в придорожную канаву.

Очнувшись, Кирш обнаружил, что его придерживает за голову какая-то арабская женщина. Отставив корзину с продуктами, она отирала мокрой тряпкой кровь с его лица. Он огляделся по сторонам и увидел, что она не одна: еще несколько женщин склонились над ним — яркая вышивка на их черных платьях складывалась в непостижимый узор из ярко-розовых и желтых пятен. Женщины о чем-то быстро говорили между собой на языке, состоящем, казалось, из одних щелкающих звуков и вздохов. Он потрогал голову здоровой рукой — крови не было. И тут боль в раненой правой руке и раздавленной ноге стала совсем нестерпимой, и он потерял сознание.

Водитель свернул на Наблусскую дорогу к северу от Дамасских ворот. Стекла в машине были опущены, и переменчивые звуки города чередовались, как знаки препинания на ослепительно чистом листе летнего утра: перезвон колоколов, рев осликов да время от времени гудок автомобильного клаксона, а один раз донеслось что-то вроде выстрелов, дробных и отдаленных. Промчавшись мимо собора Святого Георгия и Американской колонии, машина с натужным ревом стала взбираться на первый холм. К тому моменту, когда они достигли вершины горы Скопус, шасси ходили ходуном, того и гляди оторвутся. Джойс на заднем сиденье подбрасывало и качало, только что не колотило головой о дверную раму. И только за Шаафатом[62] дорога вновь стала ровной, мотор уже не ревел, а тихонько урчал — они были уже километрах в десяти от Иерусалима по дороге в Рамаллах, когда Джойс поняла, что едут они не в пустыню, а, напротив, удаляются от нее.