Дом Одиссея - Норт Клэр - Страница 7

– О-го-го! – восклицает он, ну или что-то вроде того. – Прекраснейшей! Ну и кто же это?

Что ж, если на чистоту, конечно, прекраснейшая – это я. Но должна признать: в том, как Гера выпрямляет спину, чувствуется не только царское величие, но и отчаянная решимость той, которую побеждали снова и снова, раз за разом, но так и не смогли сломить. И Афина, богиня из бронзы и льда, подарившая оливковую ветвь своему народу и способная – единственная, кроме Зевса, – повелевать громом и молнией, излучает силу и величие, от которых дрогнули бы сами Титаны. А я? Даже Зевс боится меня, ведь моя сила превосходит их всех: сила разбивать и исцелять сердца, повелевать страстью, властвовать над любовью.

Нам всем следовало бы отказаться. Непринужденно, жизнерадостно, взявшись за руки, сказать «нет, это ты, милая сестрица – о нет, ты, дорогая сестра». Вышло бы очень уместно, особенно на свадьбе. Мы могли бы обставить все это остроумно, забавно, но все-таки приятно – этакий маленький секретик, недоступный мужчинам. Вместо этого мы застыли на мгновение дольше нужного, так что Зевс, ненадолго оторвавшись от очередной дрожащей нимфы, воскликнул:

– А правда кто? Давайте решать!

Само собой, все тут же принялись утверждать, что только Зевс может судить, ведь это он – царь всех богов, но он, сверкнув лукавым взглядом, отказался, заявив, что ему пришлось бы выбрать Геру как свою жену, а значит, проявить себя слишком пристрастным в данном вопросе, а ведь он славится своей справедливостью. Нет, нет, нет, им нужен независимый судья, тот, кто совершенно не связан ни небесными делами, ни узами божественного родства. Ты там – славный парень, хваливший Аресова быка, – выбирай ты!

Я ощутила, как рядом со мной застыла, подобно собственному копью, Афина. Услышала тихий вздох Геры; но умудренная годами богиня больше ничем себя не выдала, не качнулась, не дрогнула, когда этот смертный парнишка, почти ребенок, вышел вперед.

Он должен был кланяться. Должен был дрожать. Должен был каяться и сожалеть о том, что имел дерзость оглядеть богиню с головы до ног, не говоря уже о том, чтобы посмотреть ей в глаза. Он должен был целовать наши ноги. Вместо этого гадкий смертный прошелся от одной к другой, рассматривая нас, как призовых овец, и в это время даже кентавры прервали свои игрища, чтобы похлопать, а все остальные гости уже вовсю свистели, улюлюкали и выкрикивали собственные мнения и советы.

Нравился ли мне Парис в тот момент?

Не особо. Я встречала многих мужчин, что заявляли женщине «ты не в моем вкусе» лишь для того, чтобы сбить ее с толку и, сыграв на боязни быть отвергнутой, покорить и подчинить ее. В подобной грубости есть своя сила, влияние, цепляющее даже богов, – но лишь ненадолго, очень ненадолго.

И все же кое-что в Парисе подкупало, какой-то проблеск очарования, способный оправдать его в моих глазах, сохранить пусть неглубокий, но интерес. Ведь, устроив представление с рассматриванием нас трех, он отступил, поклонился, а затем с сияющим видом обернулся к толпе.

– Они все слишком прекрасны, слишком величественны, слишком похожи в своей божественной прелести. Я не могу выбрать лишь одну из столь совершенных созданий.

Я почувствовала, как чуть расслабилась стоящая рядом Гера, да и сама я готова была похлопать парня по плечу и поздравить с тем, что ему удалось не выставить себя полным дураком. Но Афина стояла все так же, застыв, почти заледенев, словно сжимая в руке невидимый меч, и тут мне следовало бы насторожиться.

– Не можешь выбрать, – задумался Зевс. – Так ты, верно, не все у них разглядел!

До мужчин быстрее, чем до нас, дошло, что имеется в виду, и они одобрительно заревели, засмеялись, захлопали и дружно заявили, что это отличная идея. Какая задумка, какое воистину блестящее предложение!

– Нет, я… – начала Гера, но ее слова утонули в реве голосов, и она отвернулась, подставив лицо ветру, чтобы никто не заметил отблеска слез в ее прекрасных горящих глазах. Дыхание Афины стало частым и неглубоким, но она ничего не сказала, не удостоила этих мужланов чести слышать ее голос, не уделила их варварским шуткам ни капли больше внимания, чем это было необходимо.

Затем Гермес подхватил Париса на спину и проводил нас к священному источнику, что бьет у подножия горы Ида, где, поблескивая крошечными поросячьими глазками на поросячьей же физиономии, предложил нам раздеться. Парис держался в отдалении, стараясь если не стать незаметным, то проявить хотя бы какое-то уважение, а Зевс стоял рядом, положив руку ему на плечо. В небе плыла полная луна, затмевая звезды своим сиянием; мерцающая в источнике вода манила желанной прохладой в этот теплый вечер, ведь каждый вечер дышит теплом, когда три богини купаются в тени горы.

Я призвала своих прекрасных служительниц, воплощения времен года и радости. Они тут же явились, расплели мои волосы, стянули тунику с плеч, сняли золотое ожерелье с шеи, разложили браслеты с запястий и лодыжек на подушках, вышитых шелком и серебром, и отступили, едва я шагнула в источник. Вода засеребрилась от моего прикосновения, словно отражая радость плоти. Я разглядывала изгиб ноги, разбивающей водную гладь, позволяя приятной дрожи, вызванной прохладой, проделать путь от лона вдоль позвоночника к затылку, а затем одним легким движением оттолкнулась от берега, погружаясь в обласканные самой ночью воды.

Позади я слышала дыхание Париса, ускорившееся незаметно для него самого и не ощутимое ни для чьего слуха, кроме божественного. И, более того, я чувствовала ток крови в его венах, жар его кожи, в чем он винил меня, считая, что именно моя магия, моя божественная сила вызвала все это в нем, а вовсе не его собственная, рвущаяся наружу человечность.

Итак, вода была прекрасной, как и я. Я немного понежилась, следя за тем, чтобы волосы окружали голову этаким золотым нимбом, а не липли отвратительнейшим образом ко лбу – это уместно, лишь когда выходишь из воды и тебя встречает тот, для кого убрать мокрые пряди с твоих прекрасных глаз – истинное наслаждение. Затем посмотрела на берег.

Гера с Афиной все еще стояли там, полностью одетые. Лицо Геры практически пылало, а рот чуть приоткрылся, словно она сама не знала, что готово вырваться наружу: вздох, слово, плач, крик. Афина, напротив, застыла, дрожа, будто стояла на ледяном ветру, щурясь навстречу буре. Я протянула к ним руки и улыбнулась.

«Придите, сестры, – прошелестел мой шепот, что дано услышать только женщинам. – Забудьте о глазеющих мужчинах. Вы вовсе не то, что, по-вашему, они увидят. Придите. Придите, мои блистательные госпожи, богини льда и пламени. Вы прекрасны. Я люблю вас обеих».

Они не шевельнулись. Я по сей день не знаю, слышали ли они меня вообще, настолько лишены были нежной чуткости.

Мне показалось, что Зевс подавил смешок, но в глазах его горела жажда. Но жаждал он не меня – его взгляд был отведен в сторону, ведь я была слишком красива, слишком могущественна даже для него. Его величие было ничтожно перед моим, пока луна ласкала мое тело, а воды источника Иды омывали сияющую кожу. Тело можно похитить, насильно обнажить, покорить жестокостью, но любовь даже ему отнять не под силу.

Не смотрел он и на жену, чья нагота была для него не более чем проявлением его власти, причем не самым значительным. У нее не осталось ничего, что он не подверг бы осмеянию, ни единой частички ее тела не обошел он своими насмешками, даже деля с ней супружеское ложе. Нет, он не отрывал взгляд от Афины, упиваясь моментом ее возмущения и замешательства.

Из всех созданий во всех мирах лишь над двоими не властна моя божественная сила: над Афиной и Артемидой, непорочными богинями, теми, кто скорее отдастся жажде убийства, чем жару страсти.

Но Зевс подобной категоричности не одобрял. К тому же Афина слишком часто осмеливалась бросать ему вызов, так что сейчас он позволил себе позлорадствовать над ее унижением.

Я снова потянулась к ним, опять простерла руки.

«Сестры, – звала я, – милые мои. Мои прекрасные госпожи. Они неспособны овладеть нами одним лишь взглядом. Ваша красота принадлежит вам, и только вам. Придите, мои милые, мои сестры, мои великолепные царицы. Вы прекрасны».