Русская война. 1854. Книга 2 - Савинов Сергей Анатольевич - Страница 9

– Просто думал, – ответил я. – И просто использовал один из способов организации разума, который может использовать любой. Вон Наполеон, например, если верить слухам, представлял, что раскладывает мысли по ящичкам комода…

– Все же вы слишком много киваете на другие страны, – недовольно поморщился Дубельт.

– Только потому, что люблю свою. И хочу брать хорошее, отказываясь от плохого.

– Наивно. А что вы думаете о социализме? – огорошил меня неожиданным вопросом Дубельт.

– Его очень легко идеализировать.

– Сочувствуете ли петрашевцам?

– Нет, но считаю приговор слишком жестоким.

– Не боитесь спорить с решением царя?

– А приговор – это не его решение. Операция под личным патронажем Перовского Льва Алексеевича, отдельная комиссия, которая за беседы на квартире выносит более жестокий приговор, чем тот, что был предъявлен декабристам за вооруженное неподчинение. Так что, мое личное мнение, это больше походило на борьбу ведомств – министерства внутренних дел и третьего отделения. Или думаете, я не знаю, что отчеты об обществе приносили и Алексею Федоровичу Орлову, но он не пожелал давать хода такой глупости?

– Честно? Думал, не знаете, – Дубельт буравил меня взглядом.

А я понял, что опять смешал местные воспоминания и какие-то отголоски историй из будущего. Ну, будем надеяться, это только поможет моей репутации.

– Что вы думаете о царе? – новый вопрос заставил меня вздрогнуть.

– Думаю, что он слишком либерален. Очень много сделал для страны. Кодификация законов, огромная сеть дорог, развитие торговли, ослабление ярма на шее крестьянства. Но мог бы еще больше, если бы сумел добиться того, чтобы все законы империи исполнялись именно так, как они и были задуманы.

– Что думаете о царе как о человеке? – вопросы стали еще опаснее.

– Когда-то Пушкин написал «гений чистой красоты» об Анне Керн, вот только еще раньше эти строки Жуковский написал об Александре Федоровне, жене Николая Павловича. Мне кажется, что человек, который смог сделать свой брак счастливым, чья жена сияет – такой человек не может быт плохим.

– Неожиданно, – Дубельт задумался.

– Неожиданно, что я читал Жуковского?

– Все читали Василия Андреевича, – отмахнулся Дубельт. – Удивительно, что вы ответили на мои вопросы. Все, исключительно все, кому я их когда-либо задавал, предпочли промолчать или обойтись общими фразами. Вы же словно не думаете о последствиях… Но это, зная ваш характер, точно не так. И это необычно. Позвольте еще один вопрос, никак не связанный с делом. Просто потому что мне самому стало интересно ваше мнение.

Одному из генералов империи, начальнику третьего отделения интересно мнение штабс-капитана?

– Давайте, – осторожно ответил я.

– Что вы думаете о моих связях с декабристами? – Дубельт смерил меня долгим пронзительным взглядом.

– Знаете, что сказал Бенджамин Дизраэли? Позднее его слова пытались много кому приписать, однако, судя по жизненному пути, первым был именно он.

– Вы про канцлера английского Казначейства, который пишет книги о приоритете врожденных прав англичанина перед правами человека? Кажется, «Романы и истории» 1828 года…

– Скажу честно, не слышал об этой части его личности, – признался я, невольно вздрогнув от таких знакомых по двадцатому веку идей. – С другой стороны, учитывая, когда он написал те слова, другая его фраза обретает еще больше смысла.

– Вы меня заинтриговали. И что же он сказал? – в противовес словам Дубельт презрительно скривился.

– Он сказал: «У того, кто в шестнадцать лет не был либералом, нет сердца; у того, кто не стал консерватором к шестидесяти, нет головы»… Только это. Так что, возвращаясь к вашему вопросу, если вы в двадцать пятом году были близки к декабристам, то это говорит только о том, что у вы были молоды и мечтали изменить мир. А то, что изменили взгляды и стали защитником империи, дополняет портрет, намекая еще и на наличие мозгов.

– Намекая? – Дубельт хмыкнул, а потом расхохотался. – То есть те, кто в старости продолжают мечтать о разрушении страны… или глупцы, или подонки?

Я имел в виду не совсем это, но Дубельт меня уже не слушал, кажется, примеряя это вывод к своему противостоянию с Герценом. Наша же беседа плавно подошла к концу. И, учитывая, что мы расстались без каких-либо обвинений, кажется, мои ответы устроили генерала из гнезда Бенкендорфа.

Расставшись с Дубельтом, я вышел из дома Волохова, потянулся на холодном ветру, а потом услышал тихий перезвон колоколов. Точно! Я только сейчас осознал, что генерал вывел меня на улицу именно в это время и именно через этот выход… Перейдя на быстрый шаг, уже через пять минут я добрался до церкви на краю Южной бухты и встал рядом с Ильинским и остальными нашими.

Через ворота как раз начали выносить гробы, укладывая в специальные похоронные повозки. На деревянных крышках лежали специальные комплекты парадного оружия, головные уборы, а на красном отрезе ткани были выложены заслуженные каждым из погибших медали. И у каждого они были… Я вот не спросил, а Меншиков, оказывается, успел подписать приказ и выделить на каждого по Георгию. Живые могли и подождать, а вот мертвые должны были уйти так, чтобы не было стыдно.

В окружении друзей, склонивших головы в последнем прощании…

На телеги вслед за гробами поставили кресты, а потом вся процессия медленно двинулась в сторону южного кладбища. Грустно… Очень грустно. Но тем больше причин не опускать руки и продолжать делать то, что мы делаем!

Прошла неделя с момента нашей вылазки на левую сторону Карантинной бухты. Детали начали смазываться в памяти, опасности казались не такими опасными, и все чаще прорыв вспоминали с улыбкой и гордостью. Ждали повторения… Тем более что французы уже то ли заменили орудия, то ли каким-то образом расклепали старые, но укрепления снова были возведены, батареи установлены.

– В итоге ты так ничего и не изменил, – местная память опять подала голос. – Что-то придумал, а в итоге? Враг как подтягивал позиции к городу, так и продолжает это делать. Думаешь, все те прикрытые дощатыми щитами укрепления пустые? Я вот уверен, что на половине из них уже стоят пушки, а на другой появятся в тот момент, когда лорд Раглан решит, что пришло время.

В чем-то голос был до обидного прав. Но точно не во всем!

– Они прячут пушки, – я улыбнулся. – Не стреляют постоянно по нам, по городу, а прячут. Вот уже разница между моим и этим временем.

– Мелочи!

– Сотни людей, которые не умерли!

– Допустим, – местная память ослабила напор, но не сдалась. – Пускай здесь ты добился успеха, но все остальное? Что скажешь про шпиона, которого так и не нашли? Шпиона, который копается в твоих бумагах, разбирается в изобретениях, который может заставить и слугу, и твоего пилота следовать своим планам!

– Как я и говорил, он опасен.

– А сколько людей, которые не погибли в твоем времени, погибнут в этом, когда союзники реализуют то, что ты придумал, а он украл?

– К чужим шарам мы готовы!

– А остальное?

– А что остальное? – я начал злиться. – Дульный тормоз и не думает держаться на бронзовых стволах! А если и держится, то при массе пушки эффект от него не сильно отличается от нуля.

– С медициной у тебя тоже тупик, – коварно дополнил внутренний голос.

– А вот тут не соглашусь, – разом успокоился я. – Да, с антибиотиками не вышло, но от нас переняли курсы первой помощи и общей гигиены. Ты разве не видел, что в больнице почти нет солдат с кишечными болезнями, только гражданские, отдельные из которых плевать хотели на правила?.. А раненые? Теперь никого не бросают без ухода, первую помощь и вовсе могут оказать сами. Помнишь, что сказал доктор Гейнрих? У нас выживаемость выросла почти в десять раз! Он в шоке и строчит десятки писем каким-то своим покровителям в столице. Собирается делать карьеру, но и плевать. Главное, люди живы.