Физиогномика - Форд Джеффри - Страница 18

• Предыдущая
• 18/46
• Следующая

Наконец я присел на кровать, размышляя, какую славу принесет мне удача в предстоящем опыте, и тогда передо мной явился профессор Флок.

— Снова вы, — сказал я.

— Кто же еще? — спросил профессор, одетый теперь в преподавательскую мантию и державший в руках тросточку с обезьяньей головкой из слоновой кости, которую носил прежде по торжественным случаям.

— Предатель, — сказал я ему.

— Разве я не указал верного пути к поимке преступника? — улыбнулся он.

— Указали, и с меня довольно. Я намерен изгнать вас из своей головы.

— Сделать это будет довольно трудно, ведь я говорю и существую только повинуясь твоему желанию, — возразил он. — Ты говоришь с собственным одурманенным наркотиком сознанием.

— Ну и что вы скажете о моих планах на завтра? — спросил я.

— Не забудь вырезать у бедняжки побольше мозга: девица, себе на беду, слишком умна. И конечно, займись ямочкой на подбородке, чтобы внушить ей понимание своего места в этом мире. В остальном неплохо. Думаю, я сам не предложил бы лучшего, — признал он, постукивая тростью о пол.

— Прекрасно, — согласился я. — С этим не поспоришь.

— На самом деле я пришел попрощаться. Не думаю, что мы еще увидимся, — сказал он и протянул мне трость, причем обезьянья голова ожила и принялась выкрикивать пронзительным голоском: «Я не обезьяна! Я не обезьяна!» Как обычно, исчезнув, профессор оставил после себя свой смех, и я от души пожелал ему сгинуть.

Этой ночью мною овладел крепкий сон, и я напрасно старался проснуться. Мне опять виделись картины детства, но теперь это были вспышки неудержимого бешенства отца и вызванная ими безвременная кончина матери. Я проснулся на рассвете, плача в подушку, как не раз плакал в детстве, и с облегчением понял, что все это кончилось.

К тому времени как я принял ванну, съел легкий завтрак и оделся, мэр с двумя шахтерами уже провели Арлу в мой кабинет. Я сердечно поздоровался с нею, но девушка молчала и избегала моего взгляда. Я приготовил лабораторный стол с ремнями на случай, если она окажет сопротивление.

— Молюсь за ваш успех, Клэй, — сказал мэр с ноткой сомнения в голосе.

Я подошел к Арле и заглянул ей в лицо.

— Сделаю все, что в моих силах, дорогая, — заверил я.

Она взглянула мне прямо в глаза и плюнула в них. Я невольно отшатнулся, и она тут же нанесла удар коленом в пах одному из конвоиров. Внезапность помогла ей вырваться, и девушка, по пятам преследуемая шахтерами, бросилась по коридору в спальню. Ей почти удалось захлопнуть дверь, но, как и следовало ожидать, мужская сила возобладала и конвоир сумел втиснуться в щель прежде, чем она сумела защелкнуть замок. Мы все последовали за ним.

Когда я вошел в комнату, девушка сжимала нож столового сервиза и замахивалась моим саквояжем на загнавшего ее в угол шахтера.

— Убийцы! — кричала она. Мэр неосторожно шагнул к ней и тут же получил удар саквояжем по голове. Наконец шахтер, получивший удар в пах, сумел перехватить ее руку. Пока ее волокли в соседнюю комнату, девушка яростно извивалась и звала на помощь. Я быстро плеснул на марлю анестетик общего действия и накрыл ее орущий рот.

Шахтеры помогали мне пристегнуть ее к столу, когда, потирая шишку на лбу, появился мэр.

— Брыкается, — сказал он со смешком, но я видел, как потрясла его эта сцена.

— Не волнуйтесь, — сказал я ему. — Все это я из нее вырежу. Когда она очнется, вы ее не узнаете.

— Анамасобия не видала таких чудес, — пробормотал мэр, глядя в пол.

Я велел им уйти и вернуться завтра не ранее полудня. Подложив подушечку, которая должна была впитывать кровь от разрезов, я закрепил голову полосой бинта, чтобы случайное движение не нарушило ход операции. Длинным концом этого бинта я намеревался промакивать кровь с операционного поля. Покончив с этим, я методически разложил скальпели, пинцеты и зажимы, а потом принес портрет новой Арлы. Всю ночь, пока я работал над ним под воздействием красоты, портрет шептал мне слова любви, и я твердо решился претворить иллюзию в жизнь.

Скальпель легко рассек гладкую кожу левой щеки, и с этой минуты я не сомневался в успехе операции. Я насвистывал мотивчик, вошедший в моду в Отличном Городе перед самым моим отъездом, нежную песенку о вечной любви, и выравнивал своевольную нижнюю губку. «Вот откуда это тщеславие разума», — шептал я ее спящим глазам, подрезая верхние веки. Я избавил нос от тяжести хряща, в котором коренилось опасное любопытство. Высокомерные скулы пришлось выламывать никелированным молоточком. Я так увлекся, что не видел ничего, кроме ее лица, представлявшегося мне ландшафтом неведомой страны, которую я преобразовывал с артистическим изяществом, руководствуясь отчетливым образом географического совершенства. Это было просто, как вычитание, и некоторое время я мечтал, чтобы этой возвышенной математике не было конца. Я увлеченно проработал все утро и большую часть дня, не отвлекаясь на обед, когда почувствовал, что сбиваюсь с пути. Хранившаяся в памяти карта, изображавшая путь к цели, стала тускнеть. Уверенность в себе замерцала, как огонек свечи на ветру. Знакомый зуд под черепом подсказал мне, что настало обратиться к красоте. Я рассудил, что воздействие лекарства, усилив мою врожденную гениальность, поможет без труда закончить работу к ужину.

Кроме того, это было необходимо, так как меня стало знобить, перед глазами все расплывалось и дрожали руки. Поэтому я положил скальпель и прошел в спальню. Саквояж я нашел на полу там, где он приземлился после соприкосновения с головой мэра. Эта мысль едва не заставила мои губы растянуться в улыбке, однако, откинув крышку и достав ампулу, я с ужасом убедился, что она расколота и пуста. Судорожным движением я выхватил следующую — в том же состоянии. Только теперь я заметил лиловую лужицу на полу. Все капсулы были разбиты. Я остался без чистой красоты, боль разлилась по телу, словно от удара, нанесенного невидимым врагом. Я лишь застонал, хотя разум пронзительно кричал, погружаясь в океан беспомощного страха. Единственное, что удержало меня от обморока, — мысль, что нельзя оставлять Арлу в таком состоянии. Окончательная потеря белого плода означала для меня потерю жизни.

Шатаясь, я прошел по коридору в твердой решимости закончить работу прежде, чем окончательно лишусь чувств. Голова уже кружилась так, что я едва держался на ногах. Придерживаясь одной рукой за край лабораторного стола, я поднял скальпель, сдерживая усилием воли дрожь во внутренних органах. Первый же неуверенный разрез лег не туда, куда следовало, но делать было нечего, и я попытался новым разрезом исправить разрушения, нанесенные предыдущим. Это была ловушка. Я словно несся очертя голову по лабиринту, заводившему все глубже и глубже в тупик. Точные движения сменились ударами наугад, и кровь то и дело брызгала мне на рубаху. На мгновение фонтанчик крови, попав в глаза, лишил меня зрения. Ощутив вкус крови на губах, я упал на колени и тщетно пытался подняться, отгоняя черные вспышки, заливавшие мой мозг темнотой.

Не помню, сколько времени это продолжалось, пока, словно издалека, я не услышал собственный отчаянный крик. Потом тошнота захлестнула меня, горячие волны озноба проходили по телу, разрывая мозг и останавливая сердце, унося меня к тому, что я считал смертью, но что, увы, не было ею.

Пришло известие от мэра, что, прежде чем принять окончательное решение, я непременно должен повидать некую особу.

— В такое время? — спросил я Мантакиса, помахивавшего метелкой из перьев.

Я надел плащ и прихватил чемоданчик с инструментами. На улице снова густо падал снег, и я с трудом пробивался сквозь яростные порывы встречного ветра. Детей буран не загнал по домам, насколько я мог судить по выстроившимся вдоль улицы изваяниям снежного Странника. Они то и дело возникали среди снежных вихрей, уставив на меня ледяные взгляды праведных судей. Целую вечность брел я сквозь бормочущую круговерть тьмы и вдруг оказался на месте.

• Предыдущая
• 18/46
• Следующая