Край льда - Юмэно Кюсаку - Страница 2

— Господа! Высуньте головы в окна и посмотрите на ровные харбинские улицы! Как вы не понимаете, что русский характер не терпит кривизны?!

Конечно, мы, дежурные штаба, не могли судить, насколько правдивы подобные сплетни, и, разумеется, не делали прогнозы на будущее, но огромная влиятельность Ослова в Харбине не вызывала сомнений. Снующие по штабу японские офицеры и солдаты становились навытяжку, едва завидев Ослова, что выглядело весьма комично.

В роскошном особняке, который являлся символом безграничного могущества своего хозяина, жили еще трое: седовласая мать Ослова, худощавая, с орлиным носом жена и Нина. Сейчас, когда я пишу это письмо, она сидит подле меня у самовара и вяжет.

Должен отметить, что Нина вовсе не красавица. Она говорит, что родилась от корсиканца и цыганки, отчего мала ростом. У нее изящное лицо, голубые глаза и высокая спинка носа. Когда на ней толстый слой белил, Нине не дать больше пятнадцати лет. А в отсутствие косметики видны густо усыпающие переносицу веснушки и она напоминает бесенка лет двадцати двух. Сама девушка утверждает, что ей девятнадцать. Любовь к танцам, рукоделию и вину выдает ее происхождение. Но характера Нины я, человек другой расы, совсем не понимаю. Как ни странно, я могу лишь догадываться о ее взглядах и чаяниях. Только в одном я уверен — Нина хочет умереть вместе со мной. Когда же я попросил ее повременить с кончиной, пока не допишу это письмо, она молча кивнула и спокойно принялась за вязание. Непостижимо! Но я немного отвлекся.

Обнищавшие родители продали четырнадцатилетнюю Нину, и её увезли из Нерчинска Шанхай. Там девушку выкрали и отправили в Харбин. Однако Нина в отчаянии закричала «Папа!» и повисла на его шее.  

Ослов расхохотался и впрямь удочерил девочку. Так она получила возможность обучаться языкам, счетоводству и даже водить автомобиль. Нина обладала на удивления цепкой памятью, а на машине ездила так лихо, что захватывало дух. По этой причине Ослов, который сам учил девушку вождению, строго-настрого запретил ей садиться за руль. Конечно, все это я знал с ее слов, но не думаю, что она врала. К тому же, стоило ей выпить, как она раскрепощалась и производила впечатление красивой и талантливой. Даже веснушки куда-то девались... Но я опять не о том.

Ослов часто отлучался, и в его отсутствие мать, жена и приемная дочь жили весьма тихо. Однако Нина пользовалась популярностью среди беззаботных штабных офицеров и унтеров, которым не хватало женского общества. Заплетя волосы в две косички, как это принято у славянских девушек, она потихоньку выпивала с мужчинами, свободно перемещаясь между гостиной на третьем этаже и конторами на втором. Видимо, по чьему-то наущению, ниже второго этажа она спускалась редко, и солдаты раздосадованно повторяли: «Ох и непростая это девчонка!» Однако в чем ее сложность, похоже, никто не знал.

На крыше здания, как я уже упоминал, находился своеобразный наблюдательный пункт. Время от времени я поднимался туда. В центре площадки, которая была выложена черными плитками, возвышались четыре трубы, облицованные декоративным кирпичом. Вокруг них стояли десятки, если не сотни, больших и маленьких горшков с кактусами, на каждом из которых виднелся номерок Кактусы в то время были в большой моде, и Ослов купил их, потакая капризу Нины. Когда девушке надоедали учеба и вязание, она шла на крышу и, макая китайскую кисть и маленькое ведерко, смывала с растений маньчжурскую пыль, Затем она принималась переставлять горшки, которые стояли на деревянных полочках, обращенных к проспекту.

Но я бывал там не ради встреч с Ниной. Впервые столкнувшись с ней на лестнице, я сказал по-русски «Здравствуйте», но она лишь одарила меня пристальным взглядом и, не отвечая, прошла мимо, словно не слыхала приветствия. С тех пор, где бы мы ни встречались, девушка делала вид, что не замечает меня. Впрочем, Нина была слишком юной, чтобы пробудить мой интерес. К тому же, как вы знаете, я в не котором роде женоненавистник...

А поднимался я на площадку для того, чтобы полюбоваться пейзажем. Оттуда я наблюдал, простите за избитое выражение, живописную панораму Харбина. Мешала толь ко часовая башня универмага Каботкина, что стоял напротив. И только там, наверху, я понимал, почему Харбин называют Парижем Востока и Токио Северной Маньчжурии. Бурые дороги, прямые и широкие, каких не встретишь в Японии, восторгали меня, простираясь на сотни метров вперед. Стрех или четырех сторон возвышались шапки вязов с мелкими листочками. А когда в поле зрения попадали пышные клумбы в русском стиле, меня переполняло ощущение экзотики.

Тут и там темнели пышные скверы, меж которых Тянулись, то изгибаясь дугой, то выпрямляясь в линию, мили железнодорожного полотна. Совсем недалеко от нашего особняка пути сходились, устремляясь к вокзалу. Сверкали высокие купола храмов. Река Сунгари несла откуда-то свои кофейные воды к неведомому морю. Виднелся гигантский железнодорожный мост, который называли «Три тысячи девятьсот футов». Еще дальше за ним, вплоть до линии горизонта. раскинулись бескрайние поля гаоляна, бобов и кукурузы. Неужели земля и небо действительно так велики?..

Выбираясь из подвалов штаба и окидывая взором этот пейзаж, я испытывал искреннее восхищение. Удивительная пустота...

Другим моим развлечением были прогулки по тем местам которые я обозревал с крыши.

Сто тысяч русских в новом городе, тридцать тысяч китайцев в Фуцзядане и четыре с лишним тысячи японцев на пристани — так распределилось население города. Сравнивать уклады их жизни тоже было весьма занимательно. Распутный и горделивый дух окрестностей Китайской, зычная шумиха Фуцзяданя, жуткие сцены Нахаловки... Все это напоминало толчею мошкары в воздухе.

Слоняясь по улицам, я невольно запоминал названия банков, обменных пунктов, фабрик, магазинов, ресторанов, театров и притонов, где принимали так называемые амазонки. В штабе сражу же оценили это качество рядового Уэмуры и постоянно посылали меня с разными поручениями.

Отправляясь куда-либо, я всякий раз узнавал о Харбине что-нибудь новое, и со временем старые журналы, которые я скупал пачками, заняли не одну полку. Будучи склонным к литературе юношей, я не встретил в штабе подходящего собеседника и, как белая ворона, находил утешение в книгах.

Честно говоря, несмотря на прогулки по окрестностям и походы на крышу, Харбин навевал скуку. Как правило, чем крупнее город, тем более яркое впечатление он производит, но Харбин со временем стал видеться мне бестолковым и лишенным сути. Монотонность линейность, которыми руководствовались русские, строя, словно сговорившись, прямые дороги и мозаичные клумбы, были непонятны и по­рождали тоску в японской душе.

Каждый новый день не отличался от прошедшего. Бесправный рядовой, я изнывал от рутины, ощущая тягу­честь времени и безбрежность пространства. Целая вселенная уподобилась гигантскому зевку. Но поскольку однажды я появился на этот свет, мне не оставалось ничего иного, как подчиниться заведенному миропорядку...

Было начало сентября, понедельник. Пошла пятая не деля моей непреодолимой штабной скуки. В тот день случилось одно происшествие, способное ненадолго ее развеять, так я думал поначалу. Но в действительности это была искра, запалившая фитиль событий, которые повлияли на ход войны в Сибири и Маньчжурии!

А случилось вот что: офицер Хосигуро, приписанный к интендантскому отделу, сбежал вместе с переводчиком Тонаси, также приписанным к штабу, прихватив сто пятьдесят тысяч иен казенных средств.

Пропажа обнаружилась в понедельник утром. В ходерасследования выяснилось, что интендант Хосигуро снял деньги со счета в филиале банка Кореи в субботу утром, а затем как ни в чем не бывало вернулся в штаб, где занимался привычными делами. Скрылся он, вероятно, в ночь на воскресенье. Ревизия бухгалтерских книг также выявила недостачу у Хосигуро полутора тысяч иен. Похоже, боясь проверки, которая ожидалась в ближайшем будущем, он решил «наелся яда — грызи тарелку».

Переводчик Тонаси прибыл в Харбин в конце июля, и его сразу же усадили переводить заметки генерала Хорвата. За прошедшие месяцы он, как видно, сблизился с Хосигуро — мужчины частенько ходили вдвоем по кабакам. Ни тот ни другой не принимали участия в боевых действиях и были трусоваты. Неудивительно, что товарищей сочли сообщниками. Вдобавок, по словам офицеров, их развратили сцены жизни на широкую ногу русских эмигрантов и распущенность других японцев, свойственная людям, которые находятся за границей.