АнтиДиверсант - Азольский Анатолий - Страница 24

И на этот раз он со смаком рассказал уморительную байку, насладился смехом, и как-то так получилось, что сам Бюргам подтолкнул его к серии анекдотов о санитаре Нойманне.

В армии издавна осмеивались и поносились санитары, повара и почтальоны. В известной на всех фронтах песенке о санитаре Нойманне пятьдесят куплетов, их поют искусно, на разные голоса, как на певческом празднике. Санитар – он и мародер, он и шкурник, он и бабник, этот ефрейтор Нойманн, выдававший себя за гинеколога, он и пьяница, он и… Повара, конечно, воры и обжоры, рвущие лакомые кусочки из солдатского горла. Ну, а почтальоны… Мало того, что они первыми читают письма из дома, они еще заглядывают и в чужие. А бывает – и вообще не дадут тебе письма, обозлятся на что-нибудь – и летит письмо в нужник.

Для придания убедительности анекдоту о почтальоне бывший циркач и певец осмотрелся в поисках чего-то чрезвычайно нужного ему и – поднял прислоненную к стене ржаво-серую «сталинградскую» сумку, блестящей концовкой завершив сольный номер: почтальон вместо писем тащит в сумке пять бутылок водки, напарывается на генерала, в испуге прячет за спину добытый неизвестно где шнапс, но генерал и сам любитель этого напитка, и хохочущий Бюргам в роли генерала настойчиво пытается узнать, что же такое несет этот полупьяный почтальон… Однорукий ассистент тоже повизгивал в восторге, однако же мысленно отсчитывал время, что не могло не остаться не замеченным Вернером. Прервав себя, озабоченно глянув на часы, он вдруг серьезнейшим тоном сказал Бюргаму, что Эрна – да, та самая – служит в местном госпитале, две подружки у нее найдутся, так что вечерком приглашаю, встретимся у кинотеатра «Юнона».

Петр Иванович Мормосов и Магда поздним вечером 13 сентября на центральной площади города подошли к тумбе, от которой только что отъехал мотоциклист, наклеивший объявление.

Утром этого дня 13 сентября внучка старосты собралась в лес по грибы, и Петр Иванович поручил Магде охранять внучку, нашептав собаке на ухо только ей понятные слова. Не прошло и часа, как Магда, чрезвычайно встревоженная, привела внучку в деревню. Та злилась, потому что собака не позволила ей заходить в чащу, вцепилась в подол и потащила обратно в деревню. Петр Иванович глянул на чуткое небо, потом приложил ухо к земле. Собака легла рядом, уши – торчком. Встала и отряхнулась так, будто только что вылезла из реки. Петр Иванович ни в какие приметы не верил, понедельник 13 сентября был для него обычным днем. Убедили его лошади, рванувшие вон из конюшни и немедленно прибежавшие обратно. Нельзя было медлить, надо было уходить, всем прятаться, но староста отказался наотрез. Что те, что эти – означал его жест. Отдал конверт с документами, сказал, где найти человека, которого Петр Иванович называл Шакалом. Мормосов взял внучку на руки, побежал к реке, поближе к станции, Магда нашла перевернутую лодку, все трое забрались под нее. Потом послышались взрывы, выстрелы, крики, конский топот. Когда же все стихло, Петр Иванович выбрался наружу и увидел черный столб дыма над деревней. Пошел на разведку, потом вернулся к лодке. Все трое с оглядкой приблизились к домам. Где-то на краю голосили бабы. Подорваны столбы с телефонными проводами, лошади угнаны, конюшня горела. Внучку к дому Петр Иванович не подпустил, догадывался, что там произошло. Не стал вытаскивать старосту из петли. Отвел сироту к ее крестной. Все убитые немцы лежали рядком, смерть настигла коменданта у плетня, древко с германским флагом скошено пулями, Петр Иванович бросил в огонь комендантские бумаги, покопался в его барахле, забрал пистолет, побрился и переоделся. Даже не бросив прощального взгляда на деревню, Петр Иванович уходил все дальше и дальше от нее. На подходе к станции увидел крытый грузовик, строй солдат рядом. Протянул их командиру документ. Лейтенант засуетился, прочитав карающую за неповиновение бумагу, и приказал шоферу доставить Мормосова в город. Поинтересовался, как зовут овчарку, и получил ответ: «Государственная тайна». Сказав это, Петр Иванович улыбнулся. Он всегда умел быстро осваиваться в любой обстановке и уже прикидывал, как вести себя в генерал-губернаторстве, куда проникнет через сутки.

Но не ранее того часа, когда будут убиты они оба – Шакал и Приятный, а в том, что они снюхались, Петр Иванович не сомневался, иначе бы Шакал не спрашивал про автоколонну.

Дом, где жил тот, охранялся, но жетон и пропуск напугали солдата. Петр Иванович поднялся на четвертый этаж, дернул за шнурок звонка и удивился Магде. Она понимала все его мысли, подсела для прыжка, чтоб опрокинуть Шакала, вцепиться в него, она заглаживала вину свою, ревность к внучке: там, под опрокинутой лодкой, когда, успокаивая девчонку, Петр Иванович гладил худенькую спинку, Магда несильно сомкнула челюсти на его руке.

Шакала в квартире не было. И «Хорьха» его во дворе – тоже. Солдат что-то трещал о штабе гарнизона, однако Петр Иванович больше доверял чутью своему и, прочитав на двух языках приказ коменданта, глянув на зарево за рекой, понял: там они оба, в огне. Их надо найти, потому что, пока они живы, жизни у Петра Ивановича не будет.

Он смотрел на горящие Берестяны и постепенно приходил к еще одному решению: и барышню тоже не мешает уничтожить.

На мосту жандармы с большим почтением смотрели на нумерованный ошейник Магды, чем на документы Петра Ивановича, давно понявшего дурости железного немецкого порядка. Было светло даже в одиннадцать вечера, но жандармы направляли луч фонаря на каждого, кто пытался перейти на ту сторону реки. Петр Иванович зашел в уже покинутый людьми дом и стал размышлять.

Берестяны пылали, Магда поскуливала, торопя Петра Ивановича, подталкивая его к Варшаве и Берлину.

Роты вступали на мост, сбивали шаг и растекались по Берестянам. Роты, еще ни разу не стрелявшие по русским, только что прибывшие из резервной армии, шли в пригород за боевым крещением. Хотя солдат никогда не учили выселять людей из домов и отбирать у них имущество, они все делали грамотно, как будто всю войну занимались этим, и приобретенный опыт помог им еще более грамотно действовать через девять дней в Минске, где 22 сентября будет убит партизанами гауляйтер Белорутении Вильгельм Кубе.

Жильцов строили, составляли списки, дом обходили солдаты, и пустые комнаты опрашивались: «Иван!.. Марья!» Приказа убивать людей не было, но по другому приказу никого нельзя было оставлять в домах, поэтому немощных стариков застреливали. Лишь затем людей вели к вокзалу. А специальная команда осматривала квартиры, и все, представлявшее ценность для Германии, отвозилось на склады. Потом на стене дома чертился знак – никого и ничего нет.

Не было приказа и поджигать. И тем не менее Берестяны горели, потому что в каждом жилище – свидетельством жизни и наличия пищи – уберегался от задувающего ветра язычок пламени. Стихия огня никогда не подчинялась человеку, который заточал огонь в горшочки, в печные углубления, – так здоровые люди упрятывают помешанных в больницы.

Деревянные дома горели улицами, кварталами. Мгновенно вспыхивало самое легкое и горючее, светлый дымок выпархивал из окон; потом начинал валить густой, коричневый, плотный. Озлобленный огонь хватался за все – за металл и кирпич, вгрызался, рвал, разламывал и разбрасывал. Трески сливались в гул и вой, а в небо выстреливался столб пламени, подсекаемый ветром и клонящийся к земле, к другим домам. Ярко светящее внутри дома пламя распирало потолки и стены, начинавшие лопаться с веселым треском. Огонь метался, стенал, стонал, вскрикивал, гудел ровно.