Анализ характера - Райх Вильгельм - Страница 18

Ознакомившись с основным правилом, он стал говорить подавленным и тихим голосом. В числе его первых высказываний было воспоминание о двух «ужасных» переживаниях. Однажды он сбил машиной женщину, и она умерла от травм. А во время войны, будучи медиком, ему пришлось произвести трахеотомию. Воспоминание об этих двух случаях наполняло его ужасом. Далее, на протяжении нескольких сессий он говорил тем же монотонным, тихим подавленным голосом уже о своем детстве. Он был одним из младших детей и оказался отодвинутым семьей на задний план. Старший брат, который был старше его почти на двадцать лет, был любимцем родителей. Он часто ездил в деловые командировки, «видел мир», гордился собой и своим опытом, и когда возвращался домой после очередной поездки, «вся семья вертелась вокруг него». Хотя содержание этой истории выявляло зависть к брату и достаточно очевидную ненависть к нему, пациент в ответ на осторожный вопрос отрицал наличие подобных чувств. Затем он заговорил о матери, о том, как хорошо она к нему относилась и что она умерла, когда ему было семь лет. Здесь он начал тихо плакать, застыдился и на некоторое время смолк. Было ясно, что одна только мать и уделяла ему внимание, давала какую-то любовь. И что утрата матери очень потрясла его. После ее смерти он пять лет провел в доме брата. Не содержание, а тон его рассказа раскрыл ту горечь, которую вызывало недружелюбное, холодное и доминирующее поведение его брата. Затем он в нескольких коротких предложениях заметил, что теперь у него есть друг, который очень любит его и преклоняется перед ним. За этим последовало продолжительное молчание. Несколько дней спустя он рассказал свой сон. Он видел себя в чужом городе со своим другом, только лицо его друга было чужим. Тот факт, что пациент, чтобы пройти курс анализа, уехал из родного города, свидетельствовал, что приснившийся ему мужчина был аналитик. Такое отождествление аналитика с другом можно интерпретировать как начало положительного переноса, однако по отношению к ситуации в целом это было бы неразумно. Пациент сам признал в друге меня — аналитика, но больше ничего к этому не добавил. Но поскольку он молчал или же сомневался в своей способности выдержать анализ, я высказал предположение, что у него что-то есть против меня, но не хватает храбрости сказать мне об этом. Он категорически это отрицал, после чего я заметил ему, что он никогда не мог набраться храбрости выразить враждебные импульсы по отношению к брату. Что он даже не может сознательно подумать об этом и что между нами, возможно, установились такие же отношения, какие были у него с братом. Само по себе это было верно, но я ошибся, раскрыв его сопротивление на столь глубоком уровне. Интерпретация не имела успеха, напротив, его скованность усилилась. Мне пришлось выждать несколько дней, прежде чем его поведение позволило мне понять более важный смысл его сопротивления. Выяснилось, что у него, помимо трансферентной ненависти к брату, присутствовала еще и сильная защита от фемининной позиции (сон о друге). Но интерпретация в этом направлении пока еще была нецелесообразна. Поэтому я продолжал напоминать ему, что у него есть какие-то причины защищаться не только от меня, но и от анализа, что все его существо противится анализу. С этим он согласился, добавив, что ему свойственны ригидность, замкнутость и защитное поведение. Когда я во время сеансов при каждом удобном случае раскрывал его защиты, меня удивляла та монотонность, с которой он произносил свои жалобы. Каждая наша встреча начиналась одинаково. Он произносил: «Я ничего не чувствую, анализ не оказывает на меня какого-либо воздействия, я не знаю, что предпринять, ничего не приходит на ум, анализ не помогает мне» и т. п. Я не понимал, что он хочет выразить этими жалобами, но было ясно, что именно здесь лежит ключ, который позволит понять его сопротивления.[20]

Благодаря этому примеру у нас есть хорошая возможность понять разницу между анализом характера и активно-суггестивным научением анализу. Я мог бы мягко поощрить пациента, чтобы он побольше рассказал мне о том или ином, для того чтобы искусственно установить положительный трансфер. Но опыт, который я вынес из других случаев, показал мне, что с помощью такой процедуры далеко не уйдешь. Поскольку его поведение не оставляло сомнений в том, что он отвергает анализ в целом и меня в частности, я мог просто «прилипнуть» к этой интерпретации и ждать дальнейших реакций. Когда во время одной из наших встреч наш разговор опять коснулся его сновидения, он сказал, что лучшим доказательством того, что он не отвергает меня, служит то, что он отождествляет меня со своим другом. Я высказал предположение, что, возможно, он ожидает от меня любви и преклонения, то есть того, что давал ему друг. Он был обескуражен и очень обиделся. Ему пришлось признать, что у него действительно были подобные мысли, но он никогда не решился бы высказать их мне. Затем он заявил, что всегда лишь искал любви окружающих, а особенно понимания, и что его позиция по отношению к мужчинам с подчеркнуто маскулинной внешностью объясняется стремлением обрести надежную защиту. Он сказал, что не чувствует себя равным таким мужчинам, а во взаимоотношениях со своим другом играет фемининную роль. Снова материал для интерпретации фемининного переноса был налицо, но его поведение в целом предостерегало от его реализации. Ситуация осложнилась. Из-за элементов его сопротивления, которые я уже понял, он явно отклонял трансферентную ненависть к брату и нарциссически-фемининную позицию по отношению к превосходящим его людям. Мне же приходилось быть очень осторожным, иначе я мог спровоцировать прекращение анализа. Кроме того, при каждой встрече он продолжал жаловаться, что анализ не затрагивает его, и т. д. И хотя мы встречались уже четыре недели, существовало что-то ускользающее от моего понимания. Я чувствовал, что это — существенное и очень активное характерное сопротивление.

Я заболел и не работал две недели. Пациент прислал мне бутылку бренди в качестве тонизирующего. Когда мы снова встретились, он как будто был рад. Тем не менее он по-прежнему продолжал жаловаться и говорил, что его очень беспокоят мысли о смерти, что он постоянно боится, что что-то случится с членами его семьи; и что пока я болел, он все время думал, что я могу умереть. В тот день, когда эта мысль беспокоила его особенно сильно, он послал мне бренди. В этот момент возникло сильное искушение интерпретировать его вытесненное желание смерти. Материал для этого был совершенно очевиден, но я чувствовал, что такая интерпретация будет бесплодной, потому что она отскочит от стены его жалоб на то, что «его ничего не трогает и анализ не оказывает никакого воздействия». Тем временем прояснился секрет двойного смысла жалобы «ничего не трогает меня». Это было выражение наиболее глубокого вытесненного трансферентного желания анального взаимодействия. Но если бы я указал ему на гомосексуальный импульс — который проявился достаточно явно, — разве это прекратило бы протесты против анализа? Впервые выяснилось, в чем состоял смысл его жалобы на бессмысленность анализа. Правда, я мог показать ему необоснованность его жалоб: не было помех в его сновидении, его мысли о смерти стали острее, с ним происходили и другие вещи. Но я знал по опыту, что это не изменило бы ситуацию. Чем дальше, тем больше я чувствовал панцирь, расположенный между бессознательным материалом и анализом, и вынужден был признать, что существование сопротивления не позволяет никаким интерпретациям проникнуть в бессознательное. По этой причине я не предпринимал ничего, кроме постоянного подчеркивания его позиции, объясняя ее как экспрессию неистовой защиты. Я говорил ему, что мысли о смерти в случае моей болезни необязательно являются выражением любовной заботы.

В течение следующих нескольких недель выяснилось, что его чувство неполноценности связано с фемининным переносом, который играл соответствующую роль в его поведении и жалобах. Итак, ситуация все еще не годилась для интерпретации. Смысл его поведения не был достаточно ясен. Суммируя важнейшие аспекты решения, которое было найдено позже, я могу сказать следующее: